Никто не мог припомнить такой длинной процессии, как на похоронах младшего консула. Она растянулась почти от церкви до кладбища, находившегося за чертой города. Процессия, медленно двигавшаяся по дороге, представляла собою целый лес шляп самых разнообразных фасонов: тут была и новая парижская шляпа Мортена и широкополая шляпа пробста Спарре, были старые шляпы, похожие на трубы, но почти без полей, были поля, нависавшие как швейцарские крыши; некоторые на солнце имели красноватый оттенок, другие были гладкие, как замша. Здесь были представлены и смешаны двадцать лет самых разнообразных мод и фасонов одежды. Только один старый Андерс шел в своей старой шапке, похожей на ком смолы.
Множество ребятишек и подростков двигались с двух сторон процессии, и даже окрестности кладбища, расположенного на склоне холма, были запружены зрителями гармановских похорон.
У входа на кладбище были укреплены два высоких флагштока, увитых зелеными гирляндами; флаги, прикрепленные на половине высоты столбов, свешивались почти до земли и тихо колыхались, колеблемые слабым ветром. Музыканты городского оркестра умолкли; они без передышки, от церкви до самого кладбища, играли что-то неудобопонятное; только уже после, вечером, прочитав в газетах программу торжества, публика узнала, что это, оказывается, был траурный марш Шопена.
Регент со своими мальчиками — «чертовыми служками», как он называл их, когда бывал сердит, — запел псалом. Самые первые коммерсанты города сняли гроб с катафалка и понесли его.
Это было замечательное зрелище, когда большое траурное шествие, в котором мелькали и мундиры, торжественно двигалось со множеством увитых флером знамен среди толпы женщин и детей, стоявших плотной стеной между могилами и даже на могилах по обе стороны дороги.
Провожающие столпились около глубокой ямы, куда должны были опустить гроб с телом покойника. Коммерсанты, которые несли его, казалось, почувствовали облегчение, когда его опустили вниз, на вечный покой: он был для них тяжеловат и при жизни и после смерти. Пение прекратилось, стало тихо. Пастор взошел на холмик земли над могилой.
Последний раз обдумывая свою предстоящую речь над могилой покойного, капеллан почувствовал, насколько затруднительно стало его положение по отношению к усопшему после помолвки с Мадлен.
Нужно было держаться строго и беспристрастно; ни в коем случае не увлекаться излишними похвалами, ибо это будет плохо звучать в его устах, поскольку теперь он уже почти член семьи Гарманов; притом пробст Спарре еще в церкви достаточно много сказал по поводу заслуг покойного, как члена общества, как крупного предпринимателя, «который, как отец, обеспечивал сотни трудящихся хлебом насущным и распространял вокруг себя счастье и благосостояние». Поэтому пастор Мартенс начал свою речь так:
