Улисс, не замечавший поначалу бабкиного бреда, испугался, увидев, что она сидит на постели. Эрендира его успокоила.
– Да не бойсь! – сказала. – Бабушка всегда говорит об этом сидя, но чтоб проснуться – такого не было.
Улисс положил ей голову на плечо.
– Той ночью, когда я пела вместе с моряками, мне показалось, что разверзлась земля, – продолжала спящая бабка. – Да и все, наверно, так решили, потому что разбежались с криками, давясь от смеха, и остался он один под навесом из астромелий. Как сейчас помню – я пела песню, которую пели тогда повсюду. Ее пели даже попугаи во всех патио.
И дурным, неверным голосом, каким поют лишь во сне, бабка завела песнь своей неизбывной печали:
Господи Боже, верни мне былую невинность, дай насладиться его любовью, как в первый день.
Только теперь Улисс прислушался к горестным словам старухи.
– Он явился, – говорила она, – с какаду на плече и с мушкетом, чтобы бить людоедов, как Гуатарраль – в Гвиану. И я услышала его роковое дыхание, когда он встал предо мной и сказал: «Я объездил весь свет и видел женщин всех стран и могу поклясться, что ты самая своенравная, самая понятливая и самая прекрасная женщина на земле».
Она снова легла и зарыдала, уткнувшись в подушку. Улисс с Эрендирой замерли в темноте, чувствуя, как их укачивает раскатистое бабкино дыханье. И вдруг Эрендира голосом твердым, без малейшей запинки, спросила:
– Ты бы решился убить ее?
Улисс, застигнутый врасплох, не знал, что сказать.
– Не знаю. А ты бы?
– Я не могу, – ответила Эрендира, – она моя бабушка.
Тогда Улисс обвел глазами огромное спящее тело, как бы прикидывая, сколько в нем жизни, и со всей решимостью проговорил:
– Ради тебя я готов на все!
Улисс купил целый фунт крысиного яда, смешал со сливками и малиновым вареньем, начинил этим гибельным кремом торт, из которого вытащил прежнюю начинку, сверху обмазал его погуще и разровнял ложечкой, чтобы не осталось следов их злодейского замысла. А затем увенчал этот обманный торт семьюдесятью двумя розовыми свечками.
При виде Улисса, вошедшего с праздничным тортом в шатер, бабка сорвалась с трона и угрожающе замахнулась епископским посохом.
– Наглец! – заорала. – Как ты смеешь являться в этот дом!
– Молю вас простить меня, – сказал он, пряча свою ненависть за ангельской улыбкой. – Ведь сегодня день вашего рождения!
Обезоруженная коварной покорностью, старуха тотчас приказала накрыть стол со всей щедростью, как для свадебного пира.
И усадила Улисса по правую руку. А Эрендира им прислуживала. Погасив свечи одним сокрушительным выдохом, бабка разрезала торт на равные кусища, первый протянула Улиссу.
