– Ладно, – сказала, – давай деньги.
Улисс протянул ей все бумажки. Эрендира сразу легла на постель, но Улисс не тронулся с места. В самую ответственную минуту он оробел и не мог унять дрожь.
Эрендира потянула его за руку, но тут поняла, что с ним случилось. Ей хорошо был знаком этот страх.
– Ты в первый раз? – спросила.
Улисс не ответил, лишь улыбнулся потерянно и виновато.
– Дыши глубже, – сказала Эрендира. – Такое бывает поначалу, а потом хоть бы что.
Она уложила его рядом и, раздевая, успокаивала, как ребенка.
– А звать тебя как?
– Улисс.
– Не наше имя, вроде как у гринго…
– Нет, как у одного мореплавателя.
Сняв с Улисса рубашку, Эрендира покрыла его грудь быстрыми поцелуями и принюхалась к коже.
– Ты будто из золота, – удивилась. – А пахнешь какими-то цветами.
– Нет, наверно, апельсинами, – сказал Улисс и, сразу успокоившись, улыбнулся загадочно. – Птицы – это для отвода глаз, – добавил, – а на самом деле мы контрабандой возим через границу апельсины.
– Разве апельсины – контрабанда?
– Наши – да! – сказал Улисс. – За каждый платят пятьдесят тысяч песо.
Эрендира впервые рассмеялась за такое долгое время.
– Что мне больше всего нравится в тебе, – сказала, – это как ты всерьез рассказываешь такие небылицы.
Она вдруг оживилась, сделалась разговорчивой, будто этот невинный юноша враз сумел изменить не только ее настроение, но и склад характера.
Бабушка, в самой близи от роковой встречи, по-прежнему говорила во сне.
– И вот в первых числах марта тебя принесли домой, – бормотала, – ты походила на ящерку, завернутую в пеленки. Амадис, твой отец, еще молодой и красивый, так ликовал в тот день, что велел нагрузить цветами двадцать телег. Он ехал по улицам, крича от радости и разбрасывая эти цветы, отчего весь городок стал золотистым, как море.
Старуха бредила с неослабной страстью несколько часов кряду. Но Улисс ничего не слышал, потому что Эрендира любила его так горячо, так искренне, что потом стала любить за полцены, а потом до самого рассвета – даром.
Миссионеры, подняв распятия, встали плечом к плечу посреди пустыни. Ветер, такой же свирепый, как ветер Несчастья, трепал их холщовые монашеские одеяния, их клочковатые бороды и грозился сбить с ног. За ними высилась монастырская обитель в колониальном стиле с маленькой колокольней, выступавшей за суровыми оштукатуренными стенами.
Самый молодой миссионер, их глава, указал перстом на глубокую трещину в затвердевшей глине:
– Эту черту не переступать!
