- Взгляни, сколько у меня людей, святый отче! - встретил князь митрополита за городом.
- Смерды не воины, сермяги не латы, - сурово промолвил Фотий. А прибыв во дворец, добавил ещё суровее: - Сын, князь Юрий! Не видывал я никогда столько народу в овечьей шерсти.
Галицкое боярство по-своему объяснило суровость Фотия. Остряки говорили: владыка узрел в сермяжных крестьянах намёк на то, что сам он «пастырь овец».
Как бы там ни было, уговора между митрополитом и удельным князем не вышло. Фотий уехал тут же, не благословив ни города, ни людей. И тут же в Галиче возник мор. Князь спешил нагнать Фотия. В селе Пасынкове за озером он выдавил покаянную слезу, умолял высокопреосвященного воротиться. Благословение прекратило мор. Дядя с племянником заключили мир.
Во-вторых, угомонился хапайло Витовт. Озверевшие опочане так его отпугнули, что завоеватель побежал от Опочки к Вороначу и, настигнутый бурей, долго причитал, держась за шатёрный столб: «Господи, помилуй!»
В-третьих, опустошительная ливонская язва молитвами многочисленных тогдашних подвижников, будущих наших святых, отступила. Земля очистилась.
Последовали долгие шесть лет тишины, убеждая народ в счастливой звезде Василиуса. Внук Донского, отмеченный Небом, превращался из отрока в юношу, созревал для славных деяний.
Внезапный гонец из Вильны, то ли на радость, то ли на горе, спозаранку примчался на запалённой лошади. Великий князь литовский восьмидесятилетний Витовт скончался! Этот терзатель владений зятя и внука уже не откусит новых кусков Руси. Трон бессыновнего занял племянник, Свидригайло Ольгердович, в своё время привеченный Суздальской землёй[2] как изгнанник. Казалось бы, радость. Однако мёртв дед Василиуса, алчный и всё же по-родственному радевший о внуке. Теперь во главе Литвы побратим и свояк Юрия Дмитриевича, стало быть, враг Василиуса. Не к горю ли перемена?
Вот уж пришла и складная грамота от дяди к племяннику. Юрий разорвал мир. Хотя не куёт копья. Он выбрал обходной путь к братнему престолу. Двухвековое татарское иго долго было примечательно тем, что великие князья на Руси не по своим законам садились на освободившийся стол. Их сажал царь ордынский. Вот дядя и предложил племяннику по прежнему обычаю съездить за ярлыком в Орду. Пусть Улу-Махмет разрешит их спор о Владимирском великом княжении.
В Успеньев день августа-густоеда, в Спожинки, едва отзвонили обедню колокола у Пречистой, собралось на Великом лугу за рекой боярство московское проводить своего князя в тяжкий Комаринский путь из Москвы в Орду. Знатное пиршество было задано на скатертях-самобранках. И всё-таки не сменило оно мрачных лиц на весёлые. Слёзы мешали Василиусу сосредоточить прощальный взор на блистающих главах Симонова монастыря. Тщетно боярин Иван Дмитриевич Всеволожский пытался его утешить: мол, никто ещё из князей московских не погибал в Орде, а отец Василия даже пользовался ордынскими честью и ласками. Юноша вжал подбородок в грудь.
