Меня никто не встретит здесь. Одна
бреду по этой улице. Со мною
лишь ранняя, знобящая весна
да чей-то шепот сразу за спиною –
наверно, время или тишина…
Нет, знаю, знаю – это вновь она,
струна в тумане, полная весною,
старинная заставская струна.
Меня никто не знает здесь. А я
здесь родилась. Здесь молодость моя
оперилась. Здесь первый дом и школа,
и первая ячейка комсомола,
и первая влюбленность и семья,
бессонницы студенческих ночей,
и в клубах на торжественных собраньях
рассказы старых палевских ткачей –
бессмертные бунтарские преданья.
Здесь первый твой неукротимый зов –
отчизна, революция, любовь –
и первый смутный жгучий призрак славы…
Истоки жизни – Невская застава.
Здесь полдень был…
Да, был такой один,
наполненный сиянием безмерным,
его я называю днем вершин,
а было это летом в сорок первом.
И было это вновь за Невской, тут –
в отцовском старом доме…
Тут, где ныне
тропинки вместо улицы бегут
и горько пахнет зоною пустыни…
Так где ж мои свидетели, о, где?
Кто подтвердит над пеплом стольких бедствий,
что вправду были молодость и детство,
и день вершин – мой первый зрелый день?
Кто подтвердит?
И, ревность не тая, –
струна в тумане отвечает:
«Я!»
Как в полдень тот клубились облака,
стеной с земли вздымались величавой,
и к ним, в их дебри,
шли и шли войска
на ближний подступ, Невскою заставой.
Как трясся дом! Уже недалеко,
в тех облаках, урча, клубились взрывы,
а в комнате,
среди седых икон,
спокойно, истово, неторопливо
кончалась бабка наша, мать отца.
Чуть видный в солнце, алый луч лампады
мерцал на сухоньких чертах лица
и на руках, уложенных как надо.
Вдова обуховского пушкаря
(девятого расстрелян января),
мать металлистов невских, богомолка,
свекровь ткачих и крестная солдат,
прабабка некрещеных октябрят
и бабка многих первых комсомолок, –
в свой смертный час,
в последний свой
земной, –
она, как мы, жила одним: войной.
Не трубам дряхлых ангелов своих
она внимала обостренным слухом,
но взрывам бомб,
в окошки бившим глухо
из облаков, где пенились бои…
А что она могла?
Сражались внуки,
шли в ополченье старики, сыны…
…И вдруг для гроба сложенные руки
она разжала, властию полны.
«А где Москва?» – она меня спросила.
Я указала вдаль, в окно…
Тогда
трикрат она Москву благословила
огромною рукою в темных жилах,
и в ней – почти столетием труда.
