– Что ж отец?
– Да в том-то и штука, что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на шесть, а то удалось ли бы Азамату увезти сестру?
А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой хитрец, ведь смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор и пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков да и сложил буйную голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!..
Признаюсь, и на мою долю порядочно досталось. Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему.
Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог, только он притворялся, будто не слышит.
«Господин прапорщик! – сказал я как можно строже. – Разве вы не видите, что я к вам пришел?»
«Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? – отвечал он, не приподнимаясь».
«Извините! Я не Максим Максимыч, я штабс-капитан».
«Все равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая мучит меня забота!»
«Я все знаю», – отвечал я, подошед к кровати.
«Тем лучше, я не в духе рассказывать».
«Господин прапорщик, вы сделали проступок, за который я могу отвечать…»
«И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно все пополам».
«Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу!»
«Митька, шпагу!..»
Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:
«Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо».
«Что нехорошо?»
«Да то, что ты увез Бэлу… Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся», – сказал я ему.
«Да когда она мне нравится?..»
Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал в тупик. Однако ж после некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то надо будет отдать.
«Вовсе не надо!»
«Да он узнает, что она здесь?»
«А как он узнает?»
Я опять стал в тупик.
«Послушайте, Максим Максимыч! – сказал Печорин, приподнявшись, – ведь вы добрый человек, а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу…»
«Да покажите мне ее», – сказал я.
«Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть; сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня», – прибавил он, ударив кулаком по столу.
