Когда я вступил в должность военного министра, господствовала, как я уже говорил, некоторая неуверенность в отношении ориентации русской внешней политики. Каким путем это дело разрешилось, осталось мне неизвестным. Для меня достаточно было знать, что русская дипломатия искала в связи с французско-английской комбинацией, созданной Эдуардом VII, большую безопасность, чем сулил союз с Германией и с задевавшей наши интересы на Балканах Австро-Венгрией. Во время моих неоднократных поездок во Францию я мог видеть, что нас там ценили не особенно высоко: радикально-социалистическое правительство, стоявшее в то время у власти, относилось к нам недоверчиво из-за нашей внутренней политики, на которую жаловалась так называемая русская интеллигенция во всем мире. В конце концов, во Франции победил холодный рассудок, когда Столыпин восстановил внутренний порядок и когда промышленность начала опять работать и платить французским акционерам дивиденды и, в конце концов, когда Совет государственной обороны исчез с горизонта, чтобы уступить место производительному ведению дел в военном ведомстве.
Военной конвенцией 4 (17) августа 1892 года было установлено, чтобы русский и французский начальники Генеральных штабов встречались, по возможности, раз в год или же, по мере надобности, для личных переговоров. За время Палицына, то есть когда начальник Генерального штаба, в качестве доверенного лица великого князя Николая Николаевича, вел «стратегию» помимо военного министра, эти свидания сводились к весьма интимным беседам, в течение которых французам удалось чрезвычайно подробно знакомиться со всеми нашими обстоятельствами. Поэтому они вскоре знали лучше, чем наши государственные люди, чего нам недостает, и пользовались своим превосходством с холодным расчетом. Я лично не принимал участия в этих свиданиях, а передал защиту наших интересов начальнику Генерального штаба, который мне и докладывал. Протоколы этих заседаний я подавал государю.
При всех моих личных беседах с французскими офицерами проглядывала их боязнь относительно нападения Германии. Начальники французского Генерального штаба Дюбайль и Жоффр также высказывали эти опасения. В 1912 году, во время моего пребывания в Париже, Жоффр подчеркивал свои опасения, указывая на работу немцев по улучшению их железнодорожной сети и на устройство и укрепление военного лагеря в Эйфеле. Мы были одного мнения: немецкий план направлен к тому, чтобы сначала сразить Францию несколькими решительными ударами, а затем обрушиться на Россию. Из этого мы вывели заключение, что нашей задачей является одновременное наступление на Германию с Востока и с Запада. Франция предполагала подготовить для этой цели 1 300 000 человек, а Россия 800 000. Жоффр полагал тогда, что Италии можно будет угрожать несколькими запасными частями, которым предоставилась бы защита проходов через Альпы. В случае нападения со стороны Германии Жоффр рассчитывал на помощь Англии. Наше положение было не слишком благоприятным. Австрия улучшила в значительной степени как свою военную мощь, так и свои железные дороги. Причиненная же нам австрийцами неудача могла иметь неизмеримые моральные последствия как в отношении настроения в России, так и в отношении наших военных операций. Постройка железной дороги в Малой Азии не могла остаться без влияния на Кавказский фронт. В Румынии и Швеции мы не были уверены, и при царивших, особенно в Швеции, симпатиях к Германии мы были вынуждены удерживать (на всякий случай) в Финляндии и в окрестностях Петербурга нужные главному фронту против Германии воинские части. Жоффр возразил на мои заявления замечанием, что в случае, если Германия будет побеждена, все колеблющиеся станут на нашу сторону. Соответственно между нами было условлено вести наступательную войну с неизменной целью – победить Германию. Русской армии ввиду этого ставилась задача: энергичным наступлением по кратчайшему направлению на Берлин ослабить противника, притянув на себя побольше германских сил.
