Их, избитых, в изорванных кафтанах, вывели на крыльцо дворца. Сам Григорий, бледный от страха, трясущимися руками, прошел к выходу и встал лицом к собравшейся толпе. Все замерли в ожидании. Молодой государь снял меховую шапку в знак искренности и почтения перед народом, и со слезами на глаза громко вскрикнул, обращаясь к заговорщикам:
– Как вы могли поднять на меня оружие? Как вы могли назвать меня самозванцем и расстригой, коли порукой моей правды стали мать моя Мария Нагая и верховные бояре? Вы обвинили меня в том, что я жалую иноземцев, люблю музыку и танцы, разрешил шахматы и шашки? Но знаете ли вы, что казна наша пополняется пошлинами за счет тех же иноземцев? Понимаете ли вы, что в веселье нет ничего плохого, ибо и душа требует покоя? За время моей недолгой жизни я живота не жалел ради счастья подданых, рисковал жизнью, голодал и замерзал ради вас всех! Неужели вы решили таким гнустым способом отблагодарить меня за то хорошее, что я сделал для вас всех?!
Снег большими хлопьями падал на землю. Несколько снежинок легли на волосы и щеки Григория и стекли по ним точно слезы. Толпа, слыша такие речи царя, встала на колени и громко заплакала. Другие стрельцы, верные государю, склонились и низком поклоне, и один из них проговорил:
– Государь наш. Отдай нам этих собак, мы сами разберемся с ними!
Григорий подал знак и семерых заговорщиков бросили на растерзание толпе. Сам же он, в окружении Басманова и Мосальского, вернулся во дворец, где устало уселся в резное, обитое бархатом, кресло и спросил:
– Что мне делать, дабы уберечь себя от еще одного покушения?
– Увеличь охрану, государь, – ответил Басманов, – поставь личными стрелками немцев, которые преданы тебе.
Князь Мосальский, поглаживая бороду, проговорил:
– Ведь говорил я, не нужно было оставлять вживых этого подлого змея Шуйского! – он указал рукой на окно и продолжил. – Слышишь, государь, крики? Это все его рук дело!
Григорий опустил голову и ответил:
– Как же я устал ото всего! Желаю побыть одному.
Это был приказ. Бояре, кланясь, попятились к выходу и нихо прикрыли за собой дверь. Оставшись один, молодой человек сжал подлокотники кресла, едва сдерживая слезы. Неужели на всем белом свете не осталось ни единого человека, который действительно был бы предан ему? Он сразу же стал в уме перебирать всех вассалов, которые кланятся ему и целуют сапоги до тех пор, пока он держить символы власти, но что станется с ними, если он потеряет эту самую власть? Не сделают ли бояре с ним тоже самое, что некогда случилось с Годуновыми? Не придут ли эти лизоблюды однажды к нему в опочевальню с ножом или подушкой? Что делать? К кому возвать о помощи? Кто останется преданным ему до конца жизни?
