— Может быть, было бы лучше, если бы вы вышли замуж…
Но Годелива остановила его умоляющим жестом с переменившимся лицом:
— Ах! не говорите этого вы… в особенности — вы!..
Этот возглас открыл ее тайну. Это напомнило молнию, освещающую глубину долин.
Который проник в тайники ее души. Он понял то, что он немного подозревал, почти забыл с того времени, как антикварий опрометчиво доверил ему любовь Годеливы.
Он считал эту любовь за одно из тех неопределенных волнений, какие бывают у всех молодых девушек, за порыв сердца, привязывающегося случайно, точно расправление крыльев на пороге гнезда!
Теперь он догадывался, что, может быть, у нее это — настоящая любовь. Не потому ли она была всегда печальна н отказывалась от новой попытки найти счастье? Не принадлежала ли она к тем девушкам, которые после единственного опыта навсегда забрасывают ключ от своего сердца?
Жорис продолжал молча смотреть на нее, не различая ее во мраке, углубившись в мечты, рисуя себе грустное очарование, свойственное несвершившимся вещам, невыполненным проектам, несбывшимся путешествиям, всему тому, что могло быть и чего никогда не будет…
Дом Борлюта становился все более и более мрачным. Непонятное состояние нервов Барбары ухудшалось. Ее раздражительность теперь проявлялась часто и продолжительно. Всегда из-за пустяков, хозяйственных дрязг, разбитого предмета, противоречия, малейшего недоразумения она выходила из себя, впадала в неожиданный гнев, напоминавший порывы ветра, который оставляет после себя только мертвые листья. Но к тому же отныне кризис становился чем-то постоянным, изменив свою форму, переходил в прострацию, мрачные мысли, печальное лицо, по которому текли слезы, как дождь на могиле… Жорис, смягчаясь, хотя все еще огорченный, с израненным сердцем, пробовал тогда утешать нежными словами, точно бальзамом дружбы и примирения. Он отваживался прикоснуться рукою к ее руке, прижимался к лицу! Барбара резко отталкивала его; ее ротик, казавшийся фермуаром, вдруг открывался для произнесения бешеных слов, точно падение булыжников. Жорис более не знал, что ему делать, что отвечать, как прекращать эти сцены, из которых он выходил с чрезмерно утомленной душой. Сколько бы он ни хотел избегнуть их, они происходили сами собой. Можно было бы подумать, что Барбара имела свои периоды дурного настроения, свое равноденствие, правильно повторявшееся. Напрасно он намечал заранее план молчания и медленных уступок. Каждый раз он от этого не менее чувствовал себя опечаленным, неспособным разобраться в этом непонятном состоянии нервов.
