Жорис отгадывал этот соблазн самоубийства, бросался за ней. Он дрожал теперь прежде всего от боязни скандала, из-за древнего фламандского имени, которое он носил, наследственность которого тяготела над ним, — сознавая, что оно пострадало бы, по его вине, от пролитой крови; затем из страха угрызений совести, которые сделались бы резкими и постоянными, если б Барбара убила себя. У него было одно из тех сердец, которые живут прошлым. Разумеется, он много вынес от нее. Но он все же знал, что, если б он потерял ее, он вернулся бы в мыслях, чтобы сожалеть о ней, к самому отдаленному прошлому к той поре, когда он любил ее, любил ее слишком красный ротик…
Ни одной минуты он не хотел останавливаться на мысли, что для него это было бы освобождением. Каждый раз он с ужасом отгонял эту мысль, точно он задумывал преступление, точно он сам хотел толкнуть Барбару в окно или в воду.
К тому же, что он стал бы делать теперь, если б вдруг стал свободен? Он был бы еще более одиноким. Это было хорошо во время любви Годеливы, но она тоже покинула его.
«Если б Богу было угодно!» Маленькая фраза снова послышалась ему, пролетела через границы его памяти, парила там, грустила. Где была Годелива в это время? Что она делала? О чем она думала? Почему она покинула его/ Теперь, когда город отверг его, он мог бы уехать с ней, бросить все, начать сызнова жизнь!
Он переносил раздражительность Барбары, свою мрачную или полную шума семейную обстановку, все свое тревожное и печальное существование только из любви к своему творчеству, потому что он сжился с ним, не мог бы жить вне его, чувствовал бы везде влечение к башне, не имея сил расстаться с Брюгге. Теперь сам Брюгге покидал его.
Увы! В то время, когда они были бы свободны, могли бы уехать, Годеливы не было возле него. «Если бы Богу было угодно!» Жорис ощущал, что он снова начинает сожалеть о Годеливе. Он снова искал в башне маленькую элегическую фразу, которая когда-то поднималась с ним, шла впереди него по лестнице, спускалась снова ему навстречу, точно задыхаясь от бега по ступенькам и от своей любви.
К счастию, его не лишили еще обязанностей carillionneur 'а, не потому, чтобы у них оставалось расположение к нему или благодарность за его услуги, но потому, что публичное состязание и избрание всем народом, более чем утверждение властями, сделали из этой обязанности его неотъемлемую собственность.
У Борлюта, таким образом, сохранился его приют. Он перестал подниматься туда как в царство своей мечты, в башню своей гордости. Башня стала снова для него прибежищем, забвением самого себя, восхождением, путешествием в область прошлого и воспоминаний. Через стеклянные окна он не имел более смелости смотреть на город, находившийся во власти других. Он уединился, отдался своим личным воспоминаниям, пережил снова часы присутствия Годеливы… Здесь она сидела; она смеялась, она дотрагивалась до клавишей. Там он обнял ее, — это была высокая минута… аромат белого тела, казалось, еще был слышен на этом месте.
