Зерно сыпалось сквозь пальцы, крупное, словно жемчуг, ароматное. Оно пахло русской степью, ветром родных полей, оно было с Кубани. Как они его там убирали, родные? Сейчас там немец. Каким путем шло оно, это зерно? Вагоны грузили именно там, на Кубани.
И не просто грузили: когда пшеницу ссыпали в бункер, на стенах вагона женщины обнаружили мешки. Новые, крепкие мешки сложенные вдвое, вчетверо. Они были набиты на стены вагона легонькими гвоздочками, чтобы не порвать ткань. Хозяева грузили, не наймиты. Заботились, чтобы после разгрузки было во что ссыпать зерно.
Женщины осторожно снимали мешки. Маша догребала остатки пшеницы, царапая лопатой по дну вагона.
Что это? В уголке из горки пшеницы торчит черный хвостик. Вытащила, встряхнула: узкий кожаный ремешок, каким подпоясывают суконные гимнастерки. Кто-то обронил в спешке, в пылу работы.
Маша держала ремешок, рассматривая его в свете лучей, летевших из бункера. Чей ты, а? Кто прислал сюда с Кубани этот нечаянный привет? Видно, хороший человек, — не хотел, чтобы зерно, советское добро, фашистам досталось. Кто же ты, неизвестный товарищ, чью работу мы сейчас продолжаем?
Давно уже стемнело. Выгрузили второй вагон. Пока зерно из него сыпалось само, посидели чуть-чуть, отдохнули. Снова забрались в вагон. Снова стучали лопаты. Только стали они тяжелее. И грызть зерно уже не хотелось, не было сил.
В кромешной темноте они закончили работу и вылезли из вагона. Откуда-то снова появилась женщина из парткома, — впечатление было такое, что она здесь просто живет. Она пригласила всех троих в столовую:
— У нас так положено: кто приходит на субботник, всех кормим. Все уж поели, одни вы остались.
— Поздновато, — сказала уборщица Арутюнова. Но пошла вслед за другими.
Где они шли — разглядеть было невозможно. В глубине двора залаяла собака, показалось освещенное окно, и женщины зашли на кухню. Там никого уже не было. В пустой кастрюле, накрытой крышкой, лежали три крупных оладьи, а в другой кастрюльке был холодный суп — затируха.
— Остыл он, жаль, — сказала женщина из парткома.
— Ничего, мы и так.
И они быстро съели суп, закусив оладушками. Спать хотелось страшно, идти было далеко, но разве можно отказаться от еды в военное время! Маше вспомнился Тургенев, вспомнилась горькая фраза: «Ведь похлебка-то посолёная…»
За воротами элеватора начинался ночной город. На пустынных улицах было тихо и темно. Кое-где возле беленых стен стояли железные кровати. На них, укрывшись простынями, спали люди, изнемогшие в комнатах от жары.
