принять командование. 2) Ротмистра барона Левенвольда 1-го и участвующих с ним в той повозке офицеров, как не повинующихся повелениям начальника, арестовать и
вести их в последнем взводе. Повозку же со всею имеющеюся в ней поклажею кроме вещей, принадлежащих к мундиру, сжечь, а лошадей отдать в полки»
>{50}.
Насколько известно, повозку никто не сжигал; провинившимся офицерам пришлось пройти некоторое расстояние пешком — как тогда говорилось, «пехотой», зато генерал Депрерадович тут же написал рапорт, что он «болен простудою», и с комфортом поехал в обозе, ни о чём не заботясь и ни за что не отвечая. Конечно же, о происшествии незамедлительно сообщили полковому шефу, находившемуся при особе государя. Генерал-лейтенант Уваров подобрал соответствующий момент, чтобы в нужном свете рассказать Александру I о досадном недоразумении с цесаревичем. Известно, что отношения между августейшими братьями были весьма не простыми — недаром же впоследствии Константин Павлович променял столичный Санкт-Петербург на Варшаву, — так что 10 октября, после братского разговора tet-a-tet, великий князь прислал Депрерадовичу благодарственный рескрипт «за усердие к службе Его Императорского Величества». Государь патронировал кавалергардов, поэтому никому не следовало особенно их затрагивать.
Впрочем, не нужно представлять цесаревича Константина Павловича бесчувственным монстром. Да, он требовал порядка во всём, внешняя форма зачастую довлела у него над содержанием, но он был человеком добрым, великодушным, даже заботливым! Кто б знал, сколько раз на походе Константин распоряжался выдать нижним чинам по лишней чарке водки, сколько рублей раздал он им в награду за примерное поведение… Однако во имя требований службы, за ради «буквы устава», цесаревич не жалел людей — как не жалел он и самого себя, весь день мотаясь вдоль колонн с напудренной головой.
Зато когда полки подходили к какому-нибудь большому городу, то офицеры сами, без великокняжеских напоминаний, начинали приводить себя в порядок…
Как именно осуществлялся «процесс пудрения», впоследствии опишет князь Сергей Волконский. Хотя условия были другие (рассказанное им относилось к мирному времени, к тем блаженным ежегодным шести неделям, когда полк выходил «на траву», официально — «на травяное продовольствие лошадей»), но само действо было то же самое: «…въезжая в город, надо было пудриться. У четырёх из нас это происходило без больших сборов, часто и на чистом воздухе, кое-как, но у Чернышева это было государственное общественное дело, и как при пудрении его головы просто происходил туман пудренный, то для охранения нас от этого тумана и в угоду ему отведена была ему изба для этого великого для него занятия, высоко им ценимого. Чтоб — не в обиду ему быть сказано — на пустой его голове пудра на волосы легла ровными слоями»
