После завтрака озабоченный, трезвый и чуть-чуть помятый доктор зашел к капитану. Сергей Николаевич предложил ему сесть. Доктор сел, поблагодарив.
— Второго надо отправлять в больницу, — сообщил он. — Я не могу оставить его на судне. У него, как вам известно, перелом четырех ребер и опасный отек легких. Это счастье еще, что ему не попало по позвоночнику!
— Ну, отправляйте... От меня что-нибудь нужно?
— Подпишите, пожалуйста, направление в больницу.
Капитан вздохнул и подписал бланк.
— Передайте старпому, чтобы он отнес ему зарплату за вторую половину ноября. Ну, а у вас как настроение?
— Покаянное, — криво усмехнулся доктор.
— Перед старшим извинились?
— Нет еще. Раздумываю, как бы это проделать потактичнее.
— А вы не раздумывайте. Извинитесь — и все дело. Старпом мало раздумывал, когда снимал с вас выговоры...
— Он снял с меня выговоры? — удивился доктор.
— Снял. Все три.
Доктор потупился.
— Облагодетельствовал, значит... Показал, что он человек благородный, а я как был свиньей, так и остался...
— Очень точно сказано. Кроме «облагодетельствовал». Вы как дальше намерены жить? Все также?
— Спишите меня, Сергей Николаевич, — попросил доктор. — Я найду себе работу где-нибудь на берегу.
— Это вы хорошо продумали?
— Да. Я долго думал. Менять место работы в мои годы уже трудно. Если я на это решаюсь — значит, так надо.
— Учтите, что здесь вы все же на виду у людей, вам подсказывают, помогают, сдерживают в какие-то моменты. На берегу этого, пожалуй, не будет.
— На берегу будет постоянная работа. Это сдерживает лучше понуканий начальства.
— Я рад, что вы это понимаете, — кивнул Сергей Николаевич. — Напишите заявление. Я подумаю. Придем в базу — сообщу вам. Теперь собирайтесь — скоро придет машина. Потом расскажете мне, насколько серьезно ранение у Владимира Михайловича. Подождите там, пока ему сделают рентген...
23
Отгульный день прошел благополучно. Матросы днем ходили в кино, а вечером все, кроме вахты, повязали галстуки и двинулись в городской клуб на танцы. Васька Ломакин обнаружил пропажу письма, весь день ходил с озабоченным видом, а вечером спросил у Абрама:
— Это ты взял?
— Я, — сознался Абрам. — Лучше мы в следующий раз другое напишем, а то совестно...
— Дурак ты полосатый, — ругнулся Васька и перестал с Абрамом разговаривать. Абрам облегченно вздохнул. Он предполагал, что сцена будет длиннее и неприятнее.
Боцман почему-то изменил своей традиции и в первый раз пошел на берег с Настей. Настя надела темно-красное платье колоколом, туфли на тонком каблуке и серые, поблескивающие чулки. В уши она продела золотые кольца, а на шею повесила что-то нестерпимо сверкающее. Увидев ее в таком наряде на танцах, матросы ахнули и стали наперебой приглашать. Ваня Хлебов, который умел танцевать только танго (он считал, что неплохо танцует танго), поскрипывал зубами и отпускал Настю танцевать со всеми, кроме Черемухина. Ему Ваня интуитивно не доверял. А Настя смеялась, розовела и становилась все красивее. Старпом зашел в клуб «по долгу службы» (матросы — народ молодой, неопытный, могут и набедокурить), увидел Настю и тоже ахнул, но приглашать танцевать не стал. Он считал, что в двадцать семь лет танцевать уже неприлично. Возможно, он и переменил бы мнение, если бы отношения его с Настей не оставались до сих пор несколько натянутыми. Она теперь нашла метод борьбы: мстила за прежние обиды безукоризненной чистоплотностью. Старпом удивлялся, вспоминал прошлое и чувствовал себя несправедливым, не умеющим разобраться в людях начальником....
