пишет В.В. Бычков. — Игра в театре хороша, очень похожа на жизнь, но почему же тогда не включить в спектакль элементы самой жизни… актер умирает на сцене очень похоже, но ведь зрители знают, что он только изображает смерть. Куда более эффектно и захватывающе смотрелась бы настоящая гибель героя, и настолько больше возбуждала бы борьба, когда известно было, что один из сражающихся гибнет реально, сейчас, на глазах… Тертуллиан вспоминает, что он видел в театре, как тот, кто играл Аттиса, был действительно оскоплен на сцене, а игравший Геркулеса был сожжен живым в финале представления» [Бычков, 196].
Те же тенденции наблюдаются и в функционировании институтов легитимации. Властвовать через яркие, театрализованные образы насилия, через грубое воздействие на сознание своих идеологических и политических противников — вот подлинное credo поздней Республики и всего имперского периода. По поводу казней христиан Тацит сообщает: «К казни их были присоединены издевательства: их покрывали шкурами диких зверей, чтобы они погибали от растерзания собаками, или пригвождали их к кресту, или жгли на огне, а также, когда оканчивался день, их сжигали для ночного освещения. Нерон предложил для этого зрелища свой парк и давал игры в цирке, где он смешивался с плебсом в одеянии возницы или правил колесницей.» [Тацит, 173]
Это credo, власть–овеществленное–насилие, донельзя созвучно всем позднейшим европейским национальным культурам, порожденным революционными машинами власти. Данный аспект природы власти нашел, в частности, свое адекватное выражение в талантливой ленте Тинто Брасса «Калигула», и не адекватное, «непредумышленное», но тем более показательное — в многочисленных киноподелках на римские темы («Битва за Рим», «Бен—Гур», «Клеопатра» и др.).
Цикл, цикличность против линейности.
Как неоднократно отмечалось в современных компаративных исследованиях греко–римской и западноевропейской ментальностей, для эллинской культуры было характерно циклическое восприятие мирового процесса, на каждом цикле проходящего стадии «золотого», «серебряного», «бронзового» и «железного» веков.
Так мировой обиход — вверх — вниз, из века в век…
Вот покроет нас всех земля, а там уж ее превращение,
Затем опять беспредельно будет превращаться,
А потом снова беспредельно»
(Тит Лукреций Кар. «О природе вещей»; цит. по [Тойнби, 297])
Важно, что в I в. до н. э. — I в. н. э. римская культура начинает осознавать себя как вошедшую в фазу железного века, наихудшую из возможных. Правда, пришедшееся на этот период правление императора Октавиана Августа впоследствии будет названо «золотым веком», но нас не должно смущать это мнимое противоречие. Подобные «эпизоды» с точки зрения глобальной судьбы римской культуры — периоды стабильности, связанные с именами «добрейшего Тита», «счастливейшего Траяна» и Диоклетиана — не могли радикально изменить осмысление происходящего прозорливыми интеллектуалами. По этому поводу А. Дж. Тойнби справедливо заметил, что
