И в бой уланы первыми вступили. Авангард антиподов верхами на птицах-плотоядах шел. Пропустили их французские кавалеры глубже в лес, чтоб ни один назад не убежал, да ударили в сабли.
Басурмане, которых сразу не срубили, резвы оказались: побросали птиц, завыли-заголосили не по-людски, и врассыпную. Поди, догони на конях в сплошном кустарнике! Выскочил один рыженький – и к расчету Тита Захарова. Ровно пацан какой – тощий, маленький, голый. Носатый и весь узорами мерзостными разрисован. С топором. Успел он топориком замахнуться, не успел метнуть. Тит его банником по голове приласкал. Рухнул антипод, череп у него словно нежный хрящ ребенка лопнул и как ракушка-перловица раскрылся, а оттуда не кровь с мозгами – шестеренки желтенькие!
Удивляться некогда было. Потому что полезли в лог тысячи пеших демонов рыжекожих. Без особого порядка, вроде муравьев. Часть колонной прет, а часть по кустам собаками шныряет. Того и смотри, наткнутся на пушки.
Тут и загрохотал майор Сипелев:
– Четвертая, пли!
Враз повалились плетенные из орешника фашины, засияла на солнце смертоносная орудийная бронза. Навел Тит Кулеврину свою Авдеевну жерлом на басурманскую силу, развел лядвеи литые, крикнул надрывно:
– С богом, родимая!
Кулеврина поднатужилась, ахнула мучительно – и пошла рожать.
У-ух! У-ух! Садит, почитай, без передышек. У-ух!
Не зря, видно, бомбардир Тит Захаров ночью четыре любовных захода делал.
У-ух!!!
Жужжат шрапнели, словно пчелы, собирая ярко-красный мед.
Когда заряды кончились, загородил Тит собой жену, снова за банник взялся. Глядь, а рядом Шарль Крюшон стоит. Без коня бесстыжий поэт-улан, без пистолетов. Каска с конским хвостом помята, сестренка Жизель в крови по самую рукоятку. Видать, есть среди антиподов и живые люди, не одни мертвяки заводные. Рубит Крюшон басурманские головы, как траву косит. Плюется словами молитвы незнакомым французским богам:
– Мердэ! Мердэ! Эпит’т ваш’юмат ля пюситэ!
Роковая стрела, что убила его, на излете уж была. Попади она в кирасу уланскую, соскользнул бы широкий наконечник вовсе без вреда. А только угодила она чуть выше нагрудника, грифоном украшенного, – аккурат в горло поэту. И тотчас пошли у него изо рта пузыри цветом вроде как арбузный сок.
Без единого слова упал Крюшон ничком и саблю выронил.
Подхватил ее Тит, заревел раненым медведем и попер на рожны басурманские.
Сколько времени рубил, не запомнил. Когда рука подыматься перестала и от потери крови ноги заплелись, подставил ему плечо свой, артиллерист. Насилу узнал Тит в закопченном брате-солдате новобранца губастого. По сметанным волосам, ставшим кое-где бурыми, да по очам синим, каких у солдат не бывает.
