Глаза Ашанина такъ и разбѣжались на роскошныхъ нимфъ и Кипридъ, словно возрадовавшихся ему со стѣнъ какъ своему человѣку, едва вошли они вслѣдъ за хозяиномъ въ его покои….
— Ваше сіятельство, засмѣялся онъ, — это навѣрное вамъ писалъ Пушкинъ:
«Книгохранилище, кумиры и картины»
И прочее тутъ все, прибавилъ отъ себя Ашанинъ, обводя кругомъ рукою, —
«Свидѣтельствуютъ мнѣ,
Что благосклонствуешь ты музамъ въ тишинѣ!»
— Къ сожалѣнію, не мнѣ, улыбнулся и князь;- а музамъ, не скрываю, служилъ и я когда-то…. Время наше было таково, — я старый Арзамасецъ!.. Гдѣ бы намъ удобнѣе усѣсться, господа? спросилъ онъ, окидывая взглядомъ кругомъ.
— Да не прикажете ли вотъ тутъ? указалъ Ашанинъ на большой, покрытый до полу сукномъ рабочій столъ князя, приставленный къ одному изъ оконъ и уложенный портфелями и кипами всякаго печатнаго и писаннаго матеріала, — тамъ, кажется, все что намъ нужно, карандаши, бумага….
Онъ не договорилъ: и въ синей бархатной рамѣ большой, очевидно женскій, акварельный портретъ, — на который ужасно манило его взглянуть поближе.
— Пожалуй! съ видимою неохотою согласился князь, направляясь къ столу.
— Княжна! вскликнулъ Ашанинъ, подойдя;- какъ хорошъ, и какое удивительное сходство! Это вѣрно въ Римѣ дѣлано?
Гундуровъ не смѣлъ поднять глазъ
— Въ Римѣ! отвѣчалъ князь Ларіонъ тономъ явно не допускавшемъ продолженія разговора объ этомъ…. Онъ усѣлся на свое плетеное кресло передъ столомъ. — Итакъ, господа…
Они принялись «очищать Гамлета — adusum Delphini,» съ не совсѣмъ искреннею насмѣшливостью говорилъ князь. Но Гундуровъ оказался здѣсь еще болѣе строгимъ чѣмъ онъ самъ: онъ урѣзалъ въ своей роли всѣ слова, всѣ намеки, которыми Гамлетъ въ уныломъ разочарованіи оскорбляетъ чистоту Офеліи. Въ первомъ разговорѣ его съ нею выкинуты были двусмысленныя его рѣчи о несовмѣстимости женской красоты съ «добродѣтелью» (слово неправильно передающее въ русскихъ переводахъ англійское honesty). Въ сценѣ театра герой нашъ безжалостно пожертвовалъ традиціонною, со временъ Гаррика, и эффектнѣйшею для актера, позою Гамлета, который слушаетъ представленіе откинувшись затылкомъ на колѣни Офеліи. Положено было что, вмѣсто словъ, «могу ли прикоснуться къ вашимъ колѣнямъ?» Гамлетъ скажетъ: «позволите ли мнѣ прилечь къ вашимъ ногамъ,» и, вслѣдъ за ея согласіемъ, тотчасъ же перейдетъ къ репликѣ: «и какое наслажденіе покоиться у ногъ прелестной дѣвушки!» и усядется, какъ указано въ драмѣ, у ея ногъ, но непрямо передъ нею, а нѣсколько сбоку, — такъ какъ онъ представленъ на соотвѣтствующемъ рисункѣ въ извѣстномъ Гамлетовскомъ альбомѣ Ретча. Такимъ порядкомъ, употребляя выраженіе образованной окружной, «и ситуація была соблюдена, и конвенансы спасены…. Князь Ларіонъ, знакомый съ Гамлетомъ только по англійскому тексту, напомнилъ было о пѣсни про Валентиновъ день, которую поетъ въ безуміи своемъ Офелія, — но выходило что въ передѣлкѣ Полеваго изъ пѣсни этой изъятъ былъ тотъ «скабрезный» смыслъ, какой она имѣетъ у Шекспира, и, благодаря хорошенькой музыкѣ Варламова, она пѣлась въ то время россійскими дѣвицами во всѣхъ углахъ государства:
