— Отец опять ушел, — пробормотал он вполголоса, грея свои руки.
— Слышала, — машинально ответила девушка. Оба замолчали.
— Завтра опять поедете за дровами? — спросила она через минуту.
— Нет; в последний раз, говорит, на вас, окаянные, работаю, — ответил мальчик.
Наступило опять тяжелое молчание.
— Мать в больницу хочет идти, — проговорила девушка. — Там лучше будет.
— Известно, лучше. Что сегодня не ушла? Опять пьяный бить ее станет. Измаялась совсем!
— С чего напьется-то?
В эту минуту в углу кухни снова завозилась старая нищая. В затишье послышался ее хриплый отрывистый голос.
— Не без добрых людей, не без добрых людей на свете, касатики!.. И подадут грошик, другой… Таким-то чиновникам-то и пятак иной раз сунут… О-ох, это не то, что нашей сестре — и гроша не дадут…
Брат и сестра молча слушали эти слова, прерываемые глухим кашлем и вздохами.
— Да ты нешто видела, как отец милостыню просил? — грубо спросил мальчик, полуобернув голову к старухе.
— Видела, родной, видела… — нараспев произнесла старуха. — Ведь не воровством же ему жить… К милосердию ближних прибегает…
Мальчик снова повернул лицо к огню и уже не слушал старуху. Девушка еще апатичнее, еще дремотнее смотрела на пламя.
— И с чего это он драться стал с третьего дня? — задумчиво прошептала она, качая головой.
— Видно, жизнь, голубка, не сладка стала, — вздохнула старуха на своей постели.
— Не веселее жилось и прежде, — отозвалась девушка. Чайник начинал между тем шуметь, и несколько брызгов, попавших на горящие щепки, возвестили, что кипяток готов. Девушка бережно опустила на пол ребенка и поднялась с табурета за чаем.
— Тепленького-то, тепленького-то и мне, старушке божьей, дайте… — жалобно простонала нищая, поднимаясь на постели… — Целый день не ела сегодня… Разнемоглась, выйти силушки не было, — слышался стон из угла.
Мальчик при помощи спущенного рукава рубашки снял чайник с тагана и понес его в комнату. Через минуту в чайник была всыпана щепотка чаю, на столе появились кружки с отбитыми ручками. Хозяйка дома лежала на постели и тяжело, через силу поднялась к чаю. В конуре послышалось тяжелое шарканье и шлепанье мягких башмаков, и у стола появилась вся закутанная в лохмотья, похожая на расползающийся студень старуха, с седыми всклокоченными волосами, с руками, похожими на когти хищной птицы. Все уселись пить чай. На дворе выла вьюга, в комнату врывались тонкие, пронзительные струи ветра и задували пламя единственного сального огарка, поставленного в помадную банку, наполненную песком. В этом жилье давно уже не было ни подсвечников, ни бутылок для вставки свечей — все это было продано. Чай был допит в полнейшем безмолвии. Девушка уложила детей, старуха побрела в свой угол, хозяйка снова легла в постель, не снимая платья; наконец, потушили и сальный огарок. Впотьмах укладывались спать последние члены семьи, старшие брат и сестра. Они спали вместе с детьми в углу, на полу.
