— Отсохни моя нога, если я к вам когда-нибудь через порог переступлю! — продолжала сумасшедшая женщина. — Чай спитой дает, два куска сахару дает! Подавись ими, окаянная, спрячь их для детей и для внучат своих, чтобы они промочили пересохшее горло, когда промотают твои проклятые деньги! Под забором околею, как собака издохну, а к тебе не пойду!
Как-то дико и страшно звучали в воздухе эти проклятия сумасшедшей. Марья Дмитриевна вздрогнула, Антон невольно прижался к ней.
— Не бойся, голубчик, не бойся! — шептала ему мать, боязливо отстраняясь от Постовской.
— Видно, нужды, родимая, не видала! — хладнокровно промолвила старуха.
— Не видала? Я не видала? — резко воскликнула высокая женщина, наклоняясь к самому лицу старушонки. — Дура! дура! я год бьюсь, как рыба об лед, год! Не ходила к ним, не оббивала их порогов. Дураки надоумили, подавала прошение — ничего не получила. Пенсию получаю. Пенсию! Три дня теперь не ела. К ней пришла — спитой чай вынесла, гривенник предлагает! Что мне гривенник! Что мне гривенник! Дура! дура! Что я с ним стану делать? Завтра сыта буду, лишний день проживу? Что мне лишний день? Я ей в рожу его кинула. В воду — вот и конец!
— Полно, мать, что судьбу-то гневить! — проговорила старушонка, безмятежно продолжая беседу с безумною.
— Чем гневлю? Что она мне дала? — с яростью заговорила Постовская. — Детей отняла, мужа отняла, руки параличом разбила… Чем гневлю? Если места нет ни в монастыре, ни в богадельне, ни в остроге, ни у добрых людей — иди в воду!
Женщина грубо раздвинула стоявших на крыльце бедняков.
— Чего ждете? — насмешливо проговорила она. — Дураки, снегу боитесь? Ждите, вот он для вас сейчас остановится!
В ее голосе, в ее фигуре было что-то дикое, что-то бешеное. Она быстро зашагала по двору к воротам. Антона била лихорадка. Марья Дмитриевна глубоко вздыхала и крестилась.
— Совсем помешанная, совсем помешанная! — шептала она как бы про себя.
— Видно, что женщина, — ничего не боится, — произнес штабс-капитан со свойственной ему склонностью к философствованию. — Шутка ли, подаяние благодетельнице в лицо бросила! А все оттого, что над женщинами начальства нет. С них и присяги не требуют. Баба везде сама командирша. Вот и моя благоверная супруга, когда развоюется, бывало…
— Пойдем, Антоша, видно, погоды не переждешь, голубчик, — вздохнула Марья Дмитриевна, не слушая отставного философа. — Извозчика, что ли, прихватим. Далеко тащиться-то, да и поздно уж. Чай, наши-то заждались, все глаза проглядели.
