Одъ вздохнулъ и шипящимъ, ядовитымъ тономъ прибавилъ. — Что говорить, геній!
Помолчавъ немного, Маремьяновъ продолжалъ:
— И что за сила явилась у него. Ну, я маленькій, обиженный судьбою человѣкъ былъ; я могъ покориться ему. А графъ Завадскій — особа, въ высшихъ сферахъ почетное лицо, а тоже спасовалъ передъ нимъ. Изъ-за одной нашей статейки, гдѣ мы уличали въ предательствѣ и измѣнѣ всѣхъ противниковъ желѣзной дороги на Чулепинъ, вышелъ скандалъ, и графъ Завадскій призвалъ къ себѣ Толмачева. „Что это, братецъ, вы тамъ пишете? Это невозможно, — началъ онъ, — такъ нельзя выражаться“. И пошелъ, и пошелъ. Выслушалъ его Толмачевъ и брякнулъ: „Не знаю, ваше сіятельство, кому вы хотите угодить деликатностями, а я служу Богу, Царю и отечеству и потому на языкѣ моемъ должна быть не деликатность, а одна голая правда“. Графъ посмотрѣлъ на него, смутился и забормоталъ: „Ну, да… конечно… но все же…“ Толмачеву только того и нужно было, и какъ началъ онъ эту голую правду рѣзать, какъ началъ „мы на краю пропасти“, „мы издедикатничались до предательства“, „мы измалодушествовались до самооплеванія“, „мы изъ Россіи дойную корову иностранцевъ сдѣлали“, „мы стоимъ на краю пропасти и тянемъ въ нее святую родину“, такъ графъ заметался просто, а Толмачевъ и закончилъ: „Вы, говоритъ, — ваше сіятельство, конечно, можете пренебрегать милліонами своихъ личныхъ выгодъ и не отстаивать нашу желѣзную дорогу, а я не могу не заботиться о благѣ Россіи и бросить изъ деликатности начатое святое дѣло“. Хитрая бестія былъ. Съ той поры про Толмачева такъ и говорили: „это человѣкъ голой правды“. И ломался же онъ, и чудодѣйствовалъ же вволю, чуть не въ глаза людямъ плевалъ, благо ради голой правды все позволительно! Смотрѣть-съ на него ѣздили, за совѣтами къ нему пріѣзжай. Въ какихъ-нибудь пять лѣтъ уже и экипажи, и лошадей, и домъ свой, и жену, дочь своего патрона-откупщика, съ большимъ приданымъ пріобрѣлъ голой правдой-то! И какъ не пріобрѣсти было, когда всѣ дивились и его самородному уму, и его начитанности, видя, какъ онъ въ своихъ замѣткахъ обо всѣхъ спеціальностяхъ трактуетъ да цитатами изъ священнаго писанія и примѣрами изъ исторіи сыплетъ…
Старикъ злобно усмѣхнулся.
— Суфлеры хорошіе были, недаромъ одни институтъ путей сообщенія и университетъ, а другіе семинаріи и академіи прошли! Въ будкѣ-съ суфлеры, государь мой, сядетъ, и никому и дѣла до нихъ нѣтъ. Актеру-съ аплодируютъ, актера-съ вызываютъ, а суфлеръ въ будкѣ сидитъ-съ. Такъ-съ и я, какъ потомъ и другіе прочіе и изъ инженеровъ, и изъ писателей, сидѣли у него въ будкѣ. Заставилъ онъ меня въ отставку выйти, засадилъ у себя въ домѣ за работу, вся переписка на мнѣ лежала, всякія соображенія и замѣтки я долженъ былъ редактировать. „У тебя, говоритъ, бывало, нахалъ, — перо бойкое, сутяга ты по натуришкѣ и тоже кротъ, такъ мнѣ такой и нуженъ секретарь“. А у меня-съ, государь мой, семья была, жена, сынъ, дочь…
