— Баринъ приказали сказать, что они не имѣютъ удовольствія васъ знать и потому не могутъ принять, — отвѣтилъ швейцаръ, возвращаясь отъ молодого барина.
— Да ты, вѣрно, перевралъ мою фамилію. Скажи, что…
— Помилуйте, я знаю вашу фамилію очень хорошо, — улыбнулся швейцаръ.
Наглые эти бестіи, швейцары!
— Доложи старому барину, — сказалъ Іаковъ Васильевичъ и оживился надеждою, что старый баринъ не станетъ потакать своему сыну и по старому знакомству приметъ его, хотя старый баринъ былъ еще важнѣе Іакова Васильевича!
— Старый баринъ не принимаетъ никого, — возвратился швейцаръ съ новымъ отвѣтомъ.
— Любезный, вотъ тебѣ… пропусти меня безъ доклада, — промолвилъ Іаковъ Васильевичъ, дрожащимъ и мягкимъ голосомъ и сунулъ швейцару красненькую.
— Нѣтъ-съ, этого нельзя, — усмѣхнулся швейцаръ, сунувъ въ карманъ бумажку.
— Ну, вотъ еще… ради Бога, пусти! — вынулъ Іаковъ Васильевичъ сѣренькую.
— Да нельзя-съ, какіе вы смѣшные? Развѣ ваши люди смѣютъ кого-нибудь безъ вашей воли къ вамъ допускать?
— Смѣшной! смѣшной! какъ ты смѣешь говорить, что я смѣшной? Да я тебя подъ судъ упеку! — крикнулъ Іаковъ Васильевичъ.
Швейцаръ захлопнулъ передъ его носомъ двери. Іаковъ Васильевичъ обрадовался, увидавъ, что стали подавать сани молодому барину, и остался ждать. Молодой баринъ, веселый, розовенькій, точно персикъ спѣлый, вышелъ изъ дому, около него суетились лакей и швейцаръ. Онъ сталъ садиться. Іаковъ Васильевичъ собралъ силы, принялъ серьезный видъ и подошелъ къ нему.
— Послушайте, милостивый государь, мнѣ надо съ вами поговорить…
Швейцаръ въ эту минуту застегнулъ полость, кучеръ крикнулъ «пади!» и рысаки, какъ полевой вѣтеръ, рванулись впередъ, взвили снѣгъ и унесли молодого барина.
— Ради Бога, ради Бога, выслушайте, убейте меня! — крикнулъ Іаковъ Васильевичъ, упалъ на колѣни и зарыдалъ, какъ дитя.
Его подняли, посадили въ карету и повезли домой. Дома схватилъ онъ газету съ проклятымъ фельетономъ и зарыдалъ надъ нею, потомъ сѣлъ на полъ, поджалъ подъ себя ноги по-турецки, сбросилъ съ себя парикъ, и, сдѣлавъ изъ газеты колпакъ, нарядился въ него, какъ маленькія дѣти иногда въ такихъ треуголкахъ играютъ. Пріѣхалъ, наконецъ, и докторъ.
— Іаковъ Васильевичъ помѣшался, — сказалъ эскулапъ со вздохомъ.
А Іаковъ Васильевичъ все плачетъ и съ пола подняться не хочетъ. Прошли дни, облегченія нѣтъ. Однажды не усмотрѣли за нимъ, убѣжалъ онъ прямо къ дому молодого врага, сталъ на колѣни на улицѣ и плачетъ-плачетъ, такъ что сердце надрывалось. Стали его построже караулить. Грязный онъ такой сдѣлался, все съ собачкой онъ возился, всѣмъ надоѣлъ, даже камердинеръ Иванъ иногда ему говорилъ, когда никого не было:
