Мать не определяла для себя такие категории, как долг, самопожертвование, даже слово любовь не упоминалось ею ни разу. Она жила для сына, не считаясь с мнением окружающих, осуждавших ее за наивность, безропотность, отсутствие гордости и достоинства. В ее сознании не было места для соизмерения отданного и получаемого. Не смогла бы она назвать, обозначить словами то, что побуждало ее жить, с точки зрения ближних и дальних, так неразумно.
Однажды в очереди за молоком и сметаной ей рассказала свою историю женщина, недавно потерявшая сына. Его, тридцатилетнего, на переходе насмерть сбила иномарка. Водитель был пьян. Он попытался скрыться и так, с концами бы, и исчез, если бы не врезался в трамвай. Его судили и дали пять лет. Родственники осужденного предложили ей крупную сумму, чтобы она написала заявление с просьбой смягчить приговор. И эта женщина согласилась. Сына уже не вернешь, говорила она, а у того мужика двое детей. Правда, от разных жен, а сам он не работает.
Светлана Георгиевна ничего не сказала, только подумала, что в память о погибшем сыне ни за какие деньги не пошла бы на такое предательство. Так невольно, без высоких слов она нашла в себе тот стержень, который держал ее стойко, без колебаний: дать жизнь ребенку — значит, уберечь его от греха, не дать пропасть и не предать. Ценой собственной жизни и благополучия. И считала себя счастливой. Ведь сын всегда был и есть самый красивый, не пьет, не курит, имеет семью и долгожданного ребенка, обеспечен жильем. А пока она жива, прокормятся. В этом она видела свое предназначение и свою значимость.
Павлюченкова Светлана Георгиевна, каких великое множество, никогда не пыталась теоретически осмыслить и практически обосновать свою жизнь. В этом была ее сила и слабость. Воспитав сына-потребителя, она не могла не видеть, не чувствовать, что ее забота обернулась бедой. Беспомощный и расчетливый, ленивый и эгоистичный сын был таким, потому что всегда имел возможность жить за счет матери и отца. Сумев при этом не допустить сына до края, за который запросто переступали и падали в пропасть люди подобных душевных качеств, она полагала, что уберегла сына для счастливого будущего.
Она жалела молодых, не только своих — любых. Знала, что теперь старых не очень-то жалуют, воспринимают как что-то лишнее, докучливое, присутствие которых приходится терпеть. Немного времени пройдет, и все они уйдут. Вон какие они слабые, передвигаются, как тени. А молодые еще не догадываются, не верят, что жизнь пролетит, как миг, и что сами скоро, ахнуть не успеют, станут такими же. В любом колченогом, с клюкой, старике, сгорбленной, подслеповатой и глухой старухе, при желании можно разглядеть черты погасшей красоты. Трудно поверить, видя слабость, ущербность больной старости, что многие из них в прошлом соблазняли и сами сгорали в огне любви. Трудно представить их красивыми, стройными, мускулистыми. Все зависит от того, какими глазами смотреть на них. Равнодушными или заинтересованными. Как на движущийся живой посторонний предмет или дошедшую до нас живую историю.
