— Кажется, дела идут не так, как хотелось бы? — сказала она.
— Похоже, что все это может затянуться.
— Но разве это справедливо?
— Этого можно было ожидать.
Я старался уклониться от прямого ответа, и оба мы прекрасно сознавали это. Ей хотелось приласкаться ко мне, но она уже слишком увлеклась и остановиться не могла.
— Нет, — сказала она. — А тебе не кажется, что дело может обернуться скверно?
— Все, что только можно сделать, делается. На этот счет ты можешь быть совершенно спокойна. Мартин знает колледж как свои пять пальцев.
— И все же принять скверный оборот оно может?
— Этого уж я не могу сказать.
На миг она улыбнулась мне понимающей улыбкой — улыбкой жены. Затем со свойственным ей задором решительно сказала:
— А ты не хотел бы принять в этом участие?
Она знала не хуже меня, что я разозлюсь, буду считать, что меня заманили в ловушку. Она знала это, оставляя Лауру до моего возвращения, с тем чтобы заставить меня сразу же с головой окунуться в эту историю. Она знала — и причем куда лучше, чем я, потому что как раз это качество стремилась победить во мне, — как не люблю я, когда мне что-нибудь навязывают, предпочитая делать все «по своей доброй воле». И все же она поступила именно так.
Выбор был ясен. Если бы меня оставили в покое, возможно, он и не показался бы мне столь очевидным. Мне было не привыкать стать мириться с положениями, морально несколько сомнительными, и без особого восторга рассматривать некоторые свои поступки. Я не был столь себялюбив, как Мартин, и поэтому легко обходился без красивых жестов. Слишком уж долго толкался я за кулисами политики. Твердым законом там было — никаких красивых жестов! Большинство моих коллег — людей, облеченных известной властью, — и не подумали бы вмешиваться не в свое дело ради Говарда. Они сказали бы, что эта история касается исключительно членов совета колледжа. С их стороны это не было бы цинизмом, просто они не хотели видеть ничего за пределами своего письменного стола. С их стороны это вовсе не было бы цинизмом: не задаваясь высокими идеями, они просто утешались мыслью, что «правда обычно на стороне большинства».
Я был человеком слишком среди них случайным, чтобы считать так. По правде говоря, сама возможность поддаться этой мысли казалась мне одним из наименее приметных, но наиболее опасных соблазнов, которые несла с собой власть. И все же вот так, по этому регламенту, я прожил почти двадцать лет. Может быть, я меньше, чем кто бы то ни было, замечал следы, которые оставили на мне эти годы, подобно тому как человек не замечает перемен в своем лице, пока не увидит на фотографии постаревшее лицо и не удивится: неужели это я?
