В эту минуту по дорожке мимо нас прошли два студента, и Скэффингтону пришлось замолчать. Он покраснел и насупился; когда он снова заговорил, ярость его не улеглась, а, казалось, наоборот — взыграла с новой силой.
— Гнусная история! — сказал он. — Даже из красных не каждый пошел бы на такую штуку.
— А при чем, собственно, тут красные? — спросил я. Но мое хладнокровие, обычно благотворно действовавшее на Скэффингтона, на этот раз возымело отрицательное действие.
— Если бы у этого человека были какие-то моральные устои, — резко заговорил он, — если бы у него была вера или хоть какие-нибудь принципы, как у вас с Мартином, он мог бы пойти на многое, но не на это.
Я заметил, что младшее поколение колледжских ученых с такой скоростью движется вправо, что пережитки, вроде меня, окажутся здесь скоро совсем не у места. Скэффингтон выслушал это без улыбки. Он был ревностным католиком, по-моему, еще более набожным, чем Том Орбэлл, с той лишь разницей, что он не имел привычки выставлять напоказ свою религиозность. Кроме того, он был тори, так же как и Том Орбэлл. Надо сказать, что моя шпилька попала почти в самую точку. Большинство молодых членов — во всяком случае, те из них, которые вообще задумывались над вопросами политики, — были консерваторами. За обедом разговор часто вертелся вокруг воскрешенных Томом и его приятелями апологетов реакции, вроде де Мэстра и Бональда. Все это мало задевало меня, но меня задел тон, каким Скэффингтон отозвался о политических взглядах Говарда.
И все же, слушая дальнейшее пояснение Мартина, я не мог не подумать, что, пожалуй, трудно было бы проявить большую тщательность при разборе этого подлога. Когда Говард сделал свое обвинительно-оправдательное заявление, старейшины, несмотря на то что трудно было представить себе более нелепое измышление, настояли на дальнейшем разборе дела, как будто возможность подлога со стороны Пелэрета была допустима. Душеприказчиков старика попросили передать в колледж его черновики — просьба совершенно законная, поскольку все свое имущество он завещал колледжу. Он, между прочим, оставил тридцать пять тысяч фунтов, и Найтингэйл хотел вложить эти деньги в строительный фонд, назвав его именем Пелэрета.
— Для семьи это было настоящей оплеухой, — сказал Скэффингтон. Тут обнаружился неизвестный мне прежде факт — его жена оказалась племянницей Пелэрета.
Тетради, научные труды, разрозненные записи результатов произведенных опытов поступали в канцелярию колледжа пачками и, после того как Найтингэйл и Скэффингтон внимательно просматривал их, складывались в архив. Если бы утверждение Говарда имело под собой хоть какую-то почву, признаки сфабрикованных данных обязательно проскользнули бы в какой-нибудь из последних тетрадей — в этом не сомневался никто из ученых. Признаков таких обнаружено не было. Не только Скэффингтон и Найтингэйл, но и Фрэнсис Гетлиф с Мартином и другие ученые, работавшие над аналогичными проблемами, просматривали эти тетради. Все дифракционные фотографии старика, сделанные им самим или его ближайшими сотрудниками, изучались миллиметр за миллиметром.
