И тут меня как пронзило – все прошлое выстроилось в одну ленту, я сразу вспомнил всю свою жизнь вплоть до 2024 года и, самое главное, этого охламона, моего сына Игоря, который три года назад, в семнадцать лет добровольцем ушел завоевывать Нарву, вернулся с ранением в плечо, подлечился и год назад снова добровольцем ушел на фронт. И – пропал.
Старенький редакционный «Соболь-2020» прямым попаданием мины был разбит настолько, что от него осталось только полколеса, два искореженных задних сиденья, какие-то рваные куски кузова и руль, свернутый восьмеркой. По словам Кириллова, мы с ним уцелели только потому, что за минуту до этого вышли из машины посмотреть с холма, что осталось от тысячелетнего Хорола. Честно говоря, впечатление было горестное. Отступая, украинская армия взорвала всё – и электростанцию, и механический завод, и консервный комбинат, и птицеводческую фабрику, и завод Хорольской керамики. Я уже не говорю про пятиэтажные жилые дома, яблоневые и вишневые сады, парки и музыкальную школу. В руинах стояла даже древняя красно-каменная Успенская церковь, возле нее среди груд битого кирпича сидел на земле босой, в одной грязно-белой ночной сорочке старик, седой и бородатый, как Николай Угодник, мертвыми невидящими глазами он смотрел в вечность…
– Наверное, немцам в сорок первом году украинцы оставили больше целых зданий, чем теперь нам, своим старшим братьям, – сказал Кириллов на выходе из разгромленного Хорола.
Я не ответил, думал о другом. О том, что это преднамеренное, злостное разрушение вызывало ответную реакцию наших молодых солдат. Когда по разбитой танковыми гусеницами дороге мы с Кирилловым вышли из Хорола и пошли на запад догонять ушедшую вперед армию, то постоянно натыкались на надписи, сделанные бурой, похожей на кровь краской на заборах и стенах разрушенных домов: «Мы в Полтаве и Хороле всех укропок отпороли!» и «Только пушки отгремели, мы укропок отымели. Пусть сражаются укропы – мы им тоже вдуем в жопы!».
Над этими «стихами» сидели на заборах голодные кошки, под ними – тощие, грязные собаки, а людей нигде не было видно – ни в чудом уцелевших хатах и мазанках, ни в перекопанных минами огородах. Только в одном яблоневом саду среди поваленных взрывами деревьев бродил гнедой жеребенок и, кося сливовым глазом на труп убитой лошади-матери, подбирал губами и ел опавшие яблоки…
Я где-то читал, что знаменитый Семен Буденный во время своего туркестанского похода и установления советской власти в районах, занятых басмачами, вырезал там всех лиц мужского пола выше оси своей боевой тачанки. Не знаю, куда теперь подевалась местная украинская детвора – никаких общих могил и человеческих трупов мы вокруг, слава богу, не видели, лишь изредка смердили в небо туши разорванных снарядами коров и лошадей. Зато такого количества человеческих экскрементов, а попросту говоря, говна в брошенных домах я не видел никогда и даже не мог себе представить, что люди способны испражняться на стены, в кухонные раковины, на подоконники и – представьте себе – на потолки и люстры! То ли укропы, отступая, специально загадили всё, что не смогли взорвать, то ли наши солдаты съедали тут такое количество гусей, кур, поросят, яиц и сметаны с пивом и горилкой, что потом страдали поносом.
