Казалось, всё хорошо. В Коренном улусе власть в руках его давнего друга. Казнены все прихлебатели Гуюка, забили камнями поганую глотку его матери Дорагинэ, казнён хитромудрый советник Эльджидай. (Он так и не пожелал предать своего гнусного господина. Поступок достойный, но как же не хотелось Мунке убивать Эльджидая).
Бату посылал отряды в помощь Мунке. Ещё никогда они не были так близки. Баскаки помогали разорённым войной сабанчи-землепашцам[46], азартные гонцы мчались по ямским дорогом, а отряды ветеранов ловили последних джэтэ — грабителей караванов.
Казалось, теперь все его подданные живут, как хотят, и молятся, как хотят... Что ещё надо? Но...
Сначала Бату недооценил воспрянувшие тени, которые вдруг стали раздирать его разноплеменных соратников. Тех, которые казались такими едиными пред лицом старых врагов... Ведь и Бату, и его друг Мунке столько раз заявляли: «Все религии одинаково дороги нам, как пальцы на руке».
Но нет, не для того поддерживали Бату-хана здешние сунниты, чтобы нахальные язычники и зендики-еретики оскверняли смрадным дыханием их родные города.
И однажды началось.
Бату привык верить мусульманам и не ждать от них удара в спину, они были верными и хитроумными друзьями все эти годы. К тому же его мучила подагра, а всезнающего Боэмунда уже не было с ним... («Уже не было», — подумал Боэмунд сейчас, то ли оправдываясь перед собой, то ли жалея о своём уходе).
И Бату пропустил тот миг, когда его впечатлительный брат и наследник Берке перестал быть ему послушен, попал под влияние улемов Сарая и Булгара. Нет, улемы не могли бы склонить Берке к предательству брата, друга и господина: как всякий монгол, тот чурался предательства.
Но, однажды (сколько красноречия извели) поверив в Аллаха больше, чем в родных богов, Берке испугался. Это был простой страх загробной кары. Как монгольские дети боятся злых мангусов.
Ноги хана болели всё больше, и тех коротких промежутков, когда к нему возвращалась прежняя воля, было явно недостаточно, чтобы сдерживать Берке.
— Да, Бату убивал врагов, чтобы люди не жили в страхе. Берке же давил змей-врагов, как ребёнок сапогом ужа... — Оказывается Даритай думал о том же.
Боэмунд ещё раз пробежал глазами по пергаменту...
— Это что же получается? Как монгол, Берке боялся гнева Мизира за братоубийство, а как новоиспечённый магометанин — кары Аллаха за то, что колеблется расправиться с неверным?
Даритай как будто всхлипнул, но нет — это был смешок.
