. И. Ильин отказывает писателю в искренности веры: «У Мережковского все двусмысленно и фальшиво; все двусветно, двулично, скользко…
[43]; отмечает, «что философская публицистика Мережковского «обыкновенно беспредметно-темпераментна и парадоксальна — в духе В.В. Розанова, Бердяева, Булгакова…»; что в его литературно-художественной критике «нельзя найти ни глубоких прозрений, ни обоснованных художественных приговоров», хотя «сквозь все взволнованное многословие иногда звучат верные и подчас даже сильные отвлеченно-схематические мысли»; что в его поэзии «нет главного — поющего сердца и сердечного прозрения, а потому нет ни лирики, ни мудрости, а есть умственно-истерическая возбужденность и надуманное версификаторство»; что его драмы и романы (трилогии) как бы иллюстрируют, конкретно
\23\ описывают или заполняют историческим материалом и живописными образами то, что предварительно прямо высказывает, провозглашает и пытается доказать «его публицистическая, доктринальная проза со всем ее пророкообразным теоретизированием»
[44]. В духовных блужданиях Мережковского, отмеченных сменой принципиальных позиций и взглядов, И. Ильин усматривает проявление «духовной безответственности».
С позиций ортодоксального христианства о философских взглядах Мережковского рассуждает Г. Флоровский в сочинении «Пути русского богословия» (Париж, 1937). Творчество писателя — пример перехода от литературы к религии. Начало творческого пути отмечено поэзией скорби и «безочарования» и жаждой веры. У Ницше Мережковский учится освобождению через красоту и находит основную антитезу: эллинизм и христианство, «олимпийское» начало и «галилейское», «святость плоти» и «святость духа», — на которой выстраивает все дальнейшие философские концепции. Флоровский отмечает болезненное пристрастие писателя к логическим схемам и эстетическим контрастам, разнящимся с диалектическими антитезами и не поддающимся разрешению в синтезе. Мировоззрение Мережковского построено на противопоставлении Эллады и Христа, где христианство оборачивается аскетизмом и чрезмерностью духа, Эллада — красотой и освобождением, чрезмерностью плоти. Этот контраст писатель пытался воплотить в образах своих исторических романов. Мережковский ставит вопрос о синтезе, \24\ но ему не удается избежать «смешения» духа и плоти. Он хочет воссоединить и освятить непреображенную плоть, экстазы плоти и страстей. «Историческое христианство не было так «бесплотно», как то требовалось «искусственными схемами антипозиций у Мережковского»
