В некотором отдалении от других сидел щеголевато одетый молодой мужчина. Он улыбался и изредка посматривал на Лилю. Его спокойная уверенность производила тут странное впечатление. Потом он пересел ближе к ней:
— Вы, наверное, в первый раз в ОВИРе.
— Да, в первый. Почему вы спрашиваете?
— Вижу, что вы волнуетесь.
— А вы не волнуетесь?
— Я уже дважды бывал в Америке, знаю, как получать визу.
— Были в Америке?
— Да, по приглашению брата. Он уехал несколько лет назад, стал там знаменитым художником — модернистом. Я решил переехать и подал заявление, как все — в Израиль.
Лиля хотела расспросить про Америку поподробнее, но в это время его вызвали:
— Яков Рывкинд.
Разговор прервался.
Лешка сидел рядом с матерью, от нетерпения ерзал на стуле, дергал ее. Наконец их вызвали. Женщина — капитан хмуро и придирчиво просмотрела их бумаги, сказала невыразительным голосом, как печать поставила:
— Получите письменное извещение, когда будет принято решение.
Лиля понимала, что спрашивать о сроках бесполезно, но тут вылез Лешка:
— А сколько ждать?
Капитанша окинула его презрительным взглядом:
— Не терпится уехать? Молодой еще, отслужил бы сначала в армии.
Армия — это было как раз то, чего Лешка боялся больше всего. От злости у него перекосилось лицо, и он уже открыл рот, чтобы огрызнуться, но Лиля дернула его за рукав. Капитанша заметила и ехидно улыбнулась. Ее улыбка показалась Лиле угрозой: в процессе подачи никто не знал, что может повлиять на решение, все зависели от любого каприза сотрудника ОВИРа.
Когда вышли на улицу, она упрекнула сына:
— Зачем ты встрял с вопросом? Она обозлилась и может из вредности затянуть дело. Положит папку с нашими бумагами в дальний ящик, и поминай как звали.
Лешке такая мысль в голову не приходила:
— Ха, положит! Не имеет права. А что же, она может над нами издеваться, что ли?
— Может. Раз мы готовы уехать, мы уже отверженные и должны вести себя осторожно. Ничего в этой стране нам теперь не полагается, мы уже «в подаче».
* * *
Жизнь «в подаче», которую вели евреи в 1970–х годах, была в первую очередь жизнью в страхе. На фоне пропаганды советского патриотизма каждый из них подставлял себя под удар, становился уязвимым во всех сферах жизни. Человек «в подаче» боялся всего, он становился отчужденным. Многие знакомые переставали общаться с ним из страха за себя или из презрения. Его могли третировать по любому поводу, могли даже арестовать, прав у такого человека не было. Из-за этого у людей формировалась психология болезненной беззащитности. Они существовали изолированной жизнью, в неизвестности завтрашнего дня, и поддерживали себя только слухами от других «в подаче» — стремились узнать сроки решений, понять причины отказов.
