В одном из выпусков была небольшая заметка, автор которой радовался, что на вечера в клуб коммунальников (так его стали называть в Москве) приходят «все рода войск» — и дворники, и истопники, и водопроводчики. Они считают дом своим клубом (любопытная деталь: в те двадцатые годы надо было записаться в члены клуба. Человек считал клуб своим: он не только пользовался здесь какими-то льготами, но и стремился участвовать во всех его делах).
Клуб на Софийке был одним из самых посещаемых: адресные книги двадцатых годов сообщают, что в клубе более тысячи членов.
Но вот вести себя в шикарном зале еще не научились — лузгают семечки, громко разговаривают во время представления... Автор не унывает: не беда, научатся! Зато говорят-то как! «Мой клуб».«Наш клуб»... А время было трудное.
Только перечитывая страницы журнала, понимаешь, что стоит за словами, которые мы всегда употребляем, когда говорим об этих годах,— трудное время...
Вот список профессий, представителям которых положено получать фунт мыла в месяц: кочегары, кузнецы, молотобойцы, трубочисты... полфунта — фонарщики, маляры, штукатуры... четверть фунта — кондукторы трамваев, обойщики, электромонтеры...
Не положено мыла — сторожам, швейцарам, поло-мойщикам, плотникам...
Кроме нехватки во всем, кроме лишений, вызванных войной, мучают еще пережитки старого режима. Рабочий Федор Ковалев сокрушается, что даже в наркомате он столкнулся с таким позорным явлением, как взятка,— «Душа болит при столкновении с подобными фактами!».
Но жила в этих людях непоколебимая уверенность, что одолеют они все беды, и в резолюции собрания служащих Александровской больницы есть такие строки: «Невзирая на все встречающиеся на пути шероховатости в смысле несвоевременного получения жалования, а равно затруднения в приобретении продовольствия и пр., мы постановили: бороться на завоеванной нами позиции... в пользу всего пролетариата свободной России».
Искренне называя шероховатостью все свои бесконечные тяготы, они жили и дышали иным. Вечером в своем рабочем клубе, когда пели под оркестр пролетарский гимн, какой особый смысл и какую неистовую убежденность вкладывали в строчку «Интернационала», произнося вместо «Это будет» — «Это есть наш последний и решительный бой!».
