. А вон тот типчик – мистер Фоке, адвокат Луиса Б. Майера
[138]. А этот подальше – Бен Гётц, он возглавлял филиал МГМ в Лондоне. А тот…
– Как же вы никогда не говорили, что ваша подружка Фанни водится с такими шишками?
– А думаете, мне она говорила?
«Фанни, милая моя Фанни, – подумал я, – как это на тебя похоже, ведь словечком не обмолвилась, не похвасталась ни разу, что столько знаменитостей карабкалось все эти годы по лестницам твоего чудовищного дома, чтобы посидеть с тобой, поболтать, повспоминать, послушать твое пение. Почему, Фанни, ты ни разу об этом не заикнулась? Как жаль, что я этого не знал, я никому не проболтался бы».
Я вглядывался в лица среди цветов. Крамли тоже.
– Думаете, он тут? – тихонько спросил он.
– Кто?
– Тот, кто, по-вашему, прикончил Фанни.
– Если бы я его увидел, я бы его узнал. Хотя нет, я бы узнал его, только если бы услышал.
– И что тогда? – спросил Крамли. – Арестовали бы его за то, что несколько дней назад он ехал пьяный в ночном трамвае?
Наверно, по моему лицу он понял, как я ужасно устал.
– Ну вот, опять я порчу вам настроение, – расстроился Крамли.
– Друзья! – начал кто-то.
И толпа смолкла.
Это была самая лучшая панихида из всех, какие я когда-либо наблюдал, если только так можно сказать о панихиде. Меня никто не просил выступать, да и с какой стати? Но другие брали слово на одну-три минуты и вспоминали Чикаго в двадцатых годах или Калвер-Сити в середине двадцатых, тогда там были луга и поля и МГМ возводила там свою лжецивилизацию. В ту пору раз десять в году вечерами на обочину возле студии подавали большой красный автомобиль, в него садились Луис Б. Майер с Беном Гётцем и остальными и играли в покер по дороге в Сант-Бернардино, там они просматривали последние фильмы с Джильбертом[139], или Гарбо, или Наварро[140] и привозили домой пачки карточек с предварительными оценками: «шикарный фильм», «дрянной», «прекрасный», «кошмар» – и долго потом тасовали эти карточки вместе с королями и дамами, валетами и тузами, стараясь представить, какие же, черт возьми, у них на руках взятки. В полночь они снова собирались за студией, играли в карты и, благоухая запретным виски, вставали со счастливыми улыбками или с мрачными, полными решимости лицами посмотреть, как Луис Б. Майер ковыляет к своей машине и первый уезжает домой.
И сейчас они все были здесь, и их речи звучали очень искренне и очень проникновенно. Никто не лгал. За каждым сказанным словом угадывалось большое горе.
