Я разделась и легла. Но не тушила маленькой лампочки у кровати. Закурила папиросу.
– Наш театр должен передвижной быть… ну, для прифронтовой полосы… развлекать здоровых и больных, раненых и… тех, что завтра помирать пойдут. Да… так я и хотела говорить с тобою, – Андреевская будто спохватилась, – вот и помоги одной тут девушке, ты нынче видела ее в театре.
– Если смогу…
Андреевская вдруг захохотала, и довольно дерзко.
– Если ты женщина занятная, как утверждают, то поможешь. Меня несколько раздражил смех ее.
– Да чем помочь-то?
– Ну, слушай. Душа есть племянница моя, курсистка, мы курсо их называем. Курсо, курсо, имела эта самая курсо неосторожность познакомиться с твоим Маркелом. Что там между ними было, я фонариком не светила… и оно бы ничего, но дальше и пошла ерундистика. Что Маркел при всей как будто добродетельной наружности слизнул девицу, это бы и ничего. А мало того, что слизнул – впал и во мрак, в терзательное состояние, что вот он этакий, а не такой, и тут ты появляешься, значит, любит он тебя, и без тебя жизнь расклеивается, а ту целует, стало быть, преступник пред обеими, одним словом, девушку извел, о тебе три короба наговорил, у бедной Душки в голове такая чепуха, что уж теперь кажется ей – и она что-то роковая, тоже в чем-то виновата, одним словом, вздор дичайший. Идиотка, дура, но ведь восемнадцать лет, курсо, пойми.
Вот это очень мне понравилось. Дипломатия ресторанная, цыгане и ночное посещение, – и все из-за того, что я должна улаживать сердечные дела девчонки мне неведомой с собственным мужем. Браво, Женя Андреевская!
Теперь я захохотала – дерзко, зажгла новую папироску.
– Что же, мне бежать к ней и доказывать, как она счастлива с Маркелом может быть?
Андреевская несколько смутилась.
– Нет. Ты не поняла, не бежать, а я сказала тебе потому, что я… считала, что ты выше этих слов муж, мой… а она сама с тобою очень хочет познакомиться… потому что ты так… вдруг неожиданно между нею и Маркелом встала.
Мне становилось, правда, даже любопытно. Я глядела на знакомые зеленые, сейчас чем-то заволокнувшиеся глаза Андреевской, на ее полураздетую фигурку, что выглядывала из-под одеяла и имела выраженье: смеси дерзости и неловкости. Лампочка на столике моем светила мягко под зеленым шелком, в комнате тепло и тихо тишиною глухой ночи. Я вдруг почувствовала себя холоднее и покойней.
– Да, но меня-то именно не занимает ни Маркел, ни твоя Душа, ни их сложности – Господь с ними, сами влезли, сами и пускай расхлебывают…
