Дон Никлас замигал глазами и имел такой вид, точно его кто душил за горло. Монфокон – большая, страшная парижская виселица – стояла как раз на Сен-Денисской дороге, и шутка поэта произвела на него сильнейшее впечатление. Что касается Табари, то он стал неудержимо смеяться и уверять, что никогда не слыхал ничего смешнее; хохоча, он держался за бока и кричал петухом. Вильон щелкнул его по носу, и хохот Табари перешел в кашель.
– Ну будет шуметь, – сказал поэт, – придумаем лучше рифму к слову «рыба».
– Вдвойне или на квит! – угрюмо заявил Монтиньи.
– Пожалуйста, – ответил Тевенен.
– Есть еще что-нибудь в бутылке? – спросил монах.
– Откупорьте другую, – предложил Вильон. – Как можете вы надеяться наполнить такую бочку, как ваша утроба, такой маленькой мерой, как бутылка? И как можете вы надеяться попасть в царство небесное? Сколько вы думаете потребуется ангелов, чтобы втащить туда пикардийского монаха, подобного вам? Или вы полагаете, что будете вторым Ильей и за вами пришлют колесницу?
– «Hominibus impossibile»[1], – ответил монах, наполняя стакан.
Табари чуть не прыгнул от восторга. Вильон опять дал ему щелчок по носу.
– Разрешаю смеяться при моих шутках, если хотите, – сказал он.
– О, это было так хорошо сказано! – воскликнул Табари.
Вильон обратился к нему:
– Придумай же рифму к «рыбе». Ну на что латынь? Что вам с ней делать на страшном суде, когда дьявол поволочет туда Гюи Табари, – дьявол с горбом на спине и раскаленными докрасна когтями. Кстати, по поводу дьявола, посмотрите на Монтиньи! – добавил он шепотом.
Все трое украдкой, но внимательно посмотрели на картежника. Очевидно было, что счастье не на его стороне. Рот его был скривлен на сторону; нос сморщен, но одна ноздря широко раздувалась. По народному выражению «черный пес взобрался на его плечи» и под этим тяжелым бременем он тяжело, прерывисто дышал.
– Он выглядит так, точно хочет пырнуть его ножом, – прошептал Табари, вытаращив глаза от страха.
Монах также вздрогнул, но отвернулся и протянул руки к огню.
Можно было с уверенностью сказать, что монах вздрогнул от холода, а не от избытка сострадания и опасения за жизнь Тевенена.
– Ну, ну, теперь прочтем балладу! – воскликнул Вильон и отбивая такт руками, стал ее декламировать, обратившись к Табари.
Не успел он дойти до четвертой рифмы, как вдруг произошли внезапные, шумные движения игравших. Игра закончилась, и Тевенен только что хотел было открыть рот, чтобы возвестить о новом выигрыше, как Монтиньи вытянулся с быстротой змеи и вонзил ему кинжал в сердце. Удар произвел свое действие прежде, чем Тевенен успел закричать или сделать движение. Раза два содрогнулось его тело; руки разжались и опустились; каблуки стукнули об пол. Затем голова его с широко раскрытыми глазами опрокинулась назад, и душа Тевенена Пенсета отправилась к тому, кто ее создал.
