Стихотворения | страница 21



Определит, что автор… мыловар,
И так смешно раздует мелочишки,
Что со страниц пойдет казанский пар.
Страница третья. Пятая. Шестая…
На сто шестнадцатой – «собака» через «ять»!
Так можно летом на стекле, скучая,
Мух двадцать, размахнувшись, в горсть поймать.
Надравши «стружек» кстати и некстати,
Потопчется еще с полсотни строк:
То выедет на а́нглийской цитате,
То с реверансом автору даст в бок.
Кустарит парадокс из парадокса…
Холодный пафос недомолвок – гол,
А хитрый гнев критического бокса
Всё рвется в истерический футбол…
И наконец, когда мелькнет надежда,
Что он сейчас поймает журавля,
Он вдруг смущенно потупляет вежды
И торопливо… сходит с корабля.
Post scriptum. Иногда Корней Белинский
Сечет господ, цена которым грош[99], —
Тогда гремит в нем гений исполинский
И тогой с плеч спадает макинтош!
<1911>

Читатель

Я знаком по последней версии
С настроением Англии в Персии[100]
И не менее точно знаком
С настроеньем поэта Кубышкина,
С каждой новой статьей Кочерыжкина
И с газетно-журнальным песком.
Словом, чтенья всегда в изобилии —
Недосуг прочитать лишь Вергилия[101],
Говорят: здоровенный талант!
Да еще не мешало б Горация[102]
Тоже был, говорят, не без грации…
А Шекспир, а Сенека[103], а Дант[104]?
Утешаюсь одним лишь – к приятелям
(Чрезвычайно усердным читателям)
Как-то в клубе на днях я пристал:
«Кто читал Ювенала[105], Вергилия?»
Но, увы (умолчу о фамилиях),
Оказалось – никто не читал!
Перебрал и иных для забавы я:
Кто припомнил обложку, заглавие,
Кто цитату, а кто анекдот,
Имена переводчиков, критику…
Перешли вообще на пиитику —
И поехали. Пылкий народ!
Разобрали детально Кубышкина,
Том шестой и восьмой Кочерыжкина,
Альманах «Обгорелый фитиль»,
Поворот к реализму Поплавкина
И значенье статьи Бородавкина
«О влиянье желудка на стиль»…
Утешенье, конечно, большущее…
Но в душе есть сознанье сосущее,
Что я сам до кончины моей,
Объедаясь трухой в изобилии,
Ни строки не прочту из Вергилия
В суете моих пестреньких дней!
<1911>

Невольное признание

Гессен[106] сидел с Милюковым[107] в печали.
Оба курили, и оба молчали.
Гессен спросил его кротко, как Авель[108]:
«Есть ли у нас конституция, Павел?»
Встал Милюков. Запинаясь от злобы,
Резко ответил: «Еще бы! Еще бы!»
Долго сидели в партийной печали.
Оба курили, и оба молчали.
Гессен опять придвигается ближе:
«Я никому не открою – скажи же!»
Раненый демон в зрачках Милюкова:
«Есть – для кадет! А о прочих ни слова…»
Мнительный взгляд на соратника бросив,
Вновь начинает прекрасный Иосиф[109]:
«Есть ли…» Но слезы бегут по жилету —