Солдату не терпится узнать, что произошло и что будет дальше, но он не может придумать, как спросить, а главное, понимает, что сейчас не время спрашивать. Все же он не в силах удержаться. Люди один за другим выходят из дома на крыльцо, потом спускаются по ступенькам на поляну, куда въезжает санитарная машина. Солдат трогает за плечо человека, идущего позади всех, делает неопределенный жест и бормочет что-то нечленораздельное, но на лице его написано такое откровенное любопытство, что человек, не дожидаясь вопроса, говорит:
— Я сам толком ничего не знаю, кроме того, что он потерял управление, — человек смотрит на солдата удивленным взглядом. — А почему, понятия не имею.
Солдат видит с крыльца, как люди входят в санитарную машину, как машина делает на поляне разворот. Джипы и военные автомобили — их четыре штуки — стоят где попало, по всей поляне, и мешают водителю развернуть длинную санитарную машину. Водитель задевает один из джипов, до ушей солдата доносится ругательство. Потом водитель дает задний ход, медленно и осторожно лавирует между двумя машинами и продвигается к самому краю поляны; теперь путь свободен, и машина, пересекая поляну, выезжает на дорогу, идущую между деревьями в гору; еще секунда, и санитарная машина исчезает среди деревьев.
Часть II
Среда. — Разум, сердце, но не руки
1.
Ранним утром на вершине пика Тручас играют сиреневые и голубые блики; пик еще темен, а на долину между ним и горным плато уже сеется бледное золото. Ранним утром пик Тручас кажется недостижимо далеким и прекрасным. В мае, как, впрочем, и в июле, утра на плато бывают холодные, а город полон того особого очарования, которое свойственно многим городам в часы, когда улицы еще безлюдны и тихи. Главная улица Лос-Аламоса тянется через все плато к востоку и западу, и когда восходящее солнце венчает пик Тручас, уличные фонари, указательные столбы и ранние прохожие отбрасывают на мостовую длинные тени. На другой день после случая в каньоне, часов около семи утра, когда первые лучи солнца хлынули через пик Тручас, Дэвид Тил вышел из больницы, сошел с немощеного, раскисшего после весенних дождей тротуара и зашагал по мостовой, преследуемый своей гигантской тенью.
Он поднял воротник мятого, заношенного пиджака и сгорбил плечи, стараясь еще глубже уйти в воротник. Он шагал, съежившись от холода и нагнувшись вперед, — так было легче ходить при его хромоте. Невысокий и хрупкий, Дэвид Тил сзади или сбоку представлял собой довольно жалкую фигуру — он так сгорбился, что трудно было заметить, какой прекрасной формы у него голова. Тил думал о фразе, вычитанной у какого-то писателя — кажется, русского. Фраза была такая: «Все молитвы сводятся к одному: господи, сделай так, чтоб дважды два не было четыре». Иногда он подымал голову, и тогда его благородный профиль бросался в глаза; лицо у него было напряженное от мыслей, от холода, от бессонной ночи. Спереди, вместе с длинной, тянущейся за ним тенью, он производил довольно внушительное впечатление.
