Минут десять он смотрел с вершины пика в другую сторону, на восток. Там широко расстилались бескрайние просторы равнины. Горная цепь вздымалась сразу, отвесной стеной. Потом Чарли обернулся назад и вдруг представил себя мальчишкой, который вскарабкался на высокий забор и увидел то неведомое, что скрывается по другую сторону; право же, надо бы громко окликнуть обитателей тех равнин и поведать о том, что происходит на плато и в каньонах. Чарли довольно долго тешился этой фантазией и даже придумал, что бы он сказал. «Там, на той стороне, люди держат пальцы на кнопках управления вечностью», — крикнул бы он. А на равнинах толпы людей, и все с нетерпением ждут, что он им скажет, и, услышав эти слова, они станут растерянно переглядываться, потом так же растерянно уставятся на него, словно ожидая, что за этим последует нечто более вразумительное.
И вот сейчас, девять дней спустя, фантастическое, чтобы не сказать нелепое, видение (а также эта патетическая фраза) не выходило у него из головы, и он чувствовал себя не то мальчишкой, не то поэтом, не то еще кем-то, но, во всяком случае, не тем здравомыслящим человеком, каким он был на самом деле. В тот день, на пике Тручас, он долго глядел вокруг, потом съел сэндвич, швырнул вниз несколько камешков, покричал, удивляясь, каким неправдоподобно слабеньким и жалким кажется его голос, и вдруг вспомнил фразу, приписываемую одному ученому (он будто бы произнес ее незадолго до взрыва опытной бомбы в Аламогордо). Педерсону рассказали об этом уже после взрыва — собственно говоря, даже после взрывов в Хиросиме и Нагасаки; с тех пор каждый раз, когда он вспоминал эти слова, на него находило беспокойство; но что за нелепость думать об этом на вершине горы!
«По моим расчетам, — так будто бы сказал ученый, — один шанс из десяти, что бомба вообще не взорвется, и один шанс из ста, что она воспламенит атмосферу». Этот ученый был Бэйли, выдающийся исследователь, и, между прочим, лауреат Нобелевской премии.
Педерсон приехал в Лос-Аламос в тот трехнедельный промежуток, который отделял Аламогордо от Хиросимы. В городе он не знал ни души и в то напряженное время, кроме прохожих на улице, видел только «понедельничных пациентов». В понедельник к нему обычно являлись со всевозможными пустяковыми ранениями после воскресных прогулок, рыбной ловли, лазанья по скалам, осмотра старинных пуэбло, восхождений на горы и прочих развлечений, которыми жители Лос-Аламоса, в большинстве своем прибывшие из цивилизованных частей страны, пытались скрасить гнет неблагоустроенного быта, нехватку воды, безысходную засекреченность, тяжкую необходимость как-то оправдывать производство бомб и другие мало приятные особенности жизни на плато. Педерсон лечил ссадины, делал перевязки, выслушивал рассказы о падениях, ушибах, незамеченных гвоздях — и только. Летом 1945 года продукцию Лос-Аламоса не полагалось обсуждать вслух, хотя все жители города знали, что тут происходят грандиозные события, а большинство знало даже, какие именно. Но никто не рассказывал об этом новому доктору, а он и понятия не имел, как приступить к таким расспросам. У него не было никого, с кем он мог бы поделиться своими случайными догадками и предположениями, которые заводили его бог весть в какие дебри, когда он слушал недоступные его пониманию разговоры о новом виде энергии. Примерно через неделю после окончания войны к нему зашел молодой физик Луис Саксл. Он собирался лететь в разрушенные японские города с заданием от военного ведомства определить нанесенный атомной бомбой ущерб. «По крайней мере, внешний», — криво усмехнувшись, сказал он Педерсону. Педерсон сделал ему укол, вскрыл нарыв на пальце и рискнул задать несколько осторожных вопросов. Через некоторое время Саксл пригласил доктора к себе распить бутылочку. В тот вечер Педерсон и услышал от Саксла фразу Бэйли.
