От Пионовых я отправился в магазин, о котором мне некогда говорил желтолицый поручик, и отыскал его очень скоро по вывеске, на которой было написано: «Махазин лучих французких цвитов, Анны Ивановой». Я вошел по грязной лестнице и отворил дверь прямо в большую комнату. В ней был шкаф и стол, за которым, впрочем, никто не работал. Маленькая запачканная девочка мела пол; у открытого окна сидели две, как я полагаю, старшие мастерицы, из которых одна была худая и белокурая, а другая толстая, маленькая, черноволосая и с одутловатым лицом. При входе моем они переглянулись и засмеялись.
– Что вам надобно? – спросила белокурая.
– Здесь мой хороший знакомый Иван Кузьмич! Я желал бы его видеть, – отвечал я.
– А вы чьи такие? – спросила черноволосая.
– Я знакомый его, – повторил я.
– Да кто такие! Мы ихних знакомых очень хорошо знаем.
– Тебе что за беспокойство? Суешься не в свое дело, – перебила ее белокурая.
– Что мне за беспокойство, так спрашиваю.
– Где я могу видеть Ивана Кузьмича? – отнесся я к белокурой.
– Он там – вон в этой комнате… Матреша! – спросила она девочку. – Иван Кузьмич встал?
– Встал-с.
– Позвать, что ли, вам его?
– Нет, я сам пойду, – отвечал я и, боясь, что Иван Кузьмич ко мне не выйдет, отворил дверь, на которую белокурая мне показывала, и вошел.
Он лежал на диване; перед ним стоял графин водки и морс. Комната была разгорожена ширмами с дверцами, которые при моем появлении захлопнулись. Увидев меня, Иван Кузьмич ужасно смешался, привстал, говорить ничего не мог и весь дрожал. Он был очень истощен и болезнью и, вероятно, недавнею попойкою. Я начал прямо:
– Я приехал к вам, Иван Кузьмич, от Лидии Николаевны, она просит вас возвратиться домой.
– Нет-с, благодарю вас покорно, не беспокойтесь, сделайте одолжение… я стар – мной играть… я не игрушка. Домой мне незачем ехать, я здесь живу… что ж такое, я всем скажу, что здесь живу, я квартиру здесь нанимаю, и кончено…
– Вы этим компрометируете Лидию Николаевну; неужели вас совесть не упрекает за нее?
Иван Кузьмич сделал нетерпеливый жест.
– Вы сердитесь на нее, и сами не знаете за что, – продолжал я. – Мне все известно: письмо Курдюмова никак не может служить обвинением для Лидии Николаевны. Ни одна в мире женщина не поручится, чтобы какой-нибудь господин не решился ей написать подобного письма. Между вами или одно недоразумение, или вы хотите только сделать зло вашей жене, и за что же, наконец! Неужели за то, что она в продолжение пяти лет терпела все ваши недостатки, скрывала их от знакомых, от родных, а вы пустую записку обращаете ей в преступление.
