– Однако вы музыкант, и музыкант замечательный.
– Музыка и дела – две вещи разные; музыку я люблю, – отвечал Леонид.
Несмотря на то, что он все это говорил, по-видимому, равнодушно, но видно было, что семейное расстройство его сильно беспокоило. Мне было более всего досадно, что Марасеев был в числе кредиторов.
– Вероятно, Иван Кузьмич по хорошему знакомству не беспокоит вас своим векселем? – сказал я.
– Напротив, несноснее всех, – отвечал Леонид.
– Неужели же он так неделикатен?
– Не очень. Все сватается к сестре и говорит, что если она выйдет за него, так он сейчас же изорвет вексель.
Сердце у меня замерло.
– А Лидии Николаевне он нравится? – спросил я.
– Еще бы ей нравился! Она не совсем еще с ума сошла.
– А Марья Виссарионовна желает этого брака?
– Очень.
– Неужели же Марья Виссарионовна не видит в нем ни разницы лет, ни разницы воспитания с Лидиею Николаевною, неужели, наконец, не понимает личных его недостатков? Я уверен, что ей самой будет неловко иметь такого зятя: у него ничего нет общего с вашим семейством.
Леонид молчал.
– И как вы думаете, брак этот состоится? – прибавил я, желая вызвать его на разговор.
– Я думаю. Матушка желает и говорит, что от этого зависит участь всей семьи.
– Какая же участь? Тридцать тысяч не все ваше состояние.
– Кажется, а Лида верит.
– Но как же это?
– А так же – верит. Вы не знаете этой девушки: она олицетворенная доброта. Матушке стоит только выразить малейшую ласку, и она не знаю на что не решится. Досаднее всего, что я ее ужасно люблю, не оттого, что она мне сестра; это бог бы с ней, а именно потому, что она чудная девушка.
– Мне самому Лидия Николаевна чрезвычайно нравятся, даже в наружности их есть что-то особенно привлекательное.
– Нет, наружность что? Она собою не хороша, но у ней чудный характер, кроткий, ровный.
Эти слова Леонид говорил с большим против обыкновенного своего тона одушевлением.
– Я без ужаса вообразить не могу, – продолжал он, вставая и ходя взад и вперед по комнате, – что такая славная женщина достанется в жены какому-нибудь Марасееву.
– Тем более, Леонид Николаич, вы должны этому противодействовать всеми средствами.
– Ничего не сделаешь. Неужели вы думаете, что я не действовал? Я несколько раз затевал с ним историю и почти в глаза называл дураком, чтобы только рассердить его и заставить перестать к нам ездить; говорил, наконец, матери и самой Лиде – и все ничего.
– Но они возражали же что-нибудь вам?
– Ничего не возражали; мать сердится и говорит, что я еще мальчишка и ничего не понимаю, а Лида плачет.
