Ананий Яковлев (после некоторого молчания). Я хотя, судырь, и простой мужик, как вы, может, меня понимаете; однакоже чести моей не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и разговора того, может, и с глазу на глаз иметь с вами стыдился, а вы еще меня при третьем человеке в краску вводите: так господину делать нехорошо…
Чеглов. Третий человек тут ничего не значит, это один только ложный стыд.
Бурмистр. Чем же я те тут поперек горла стал: коли господин мне доверье делает, как же ты можешь лишать меня того.
Ананий Яковлев. Всегда могу! Я, хоша и когда-нибудь, немного вам разговаривать давал: забыли, может, чай, межевку-то, как вы с пьяницей землемером, за штоф какой-нибудь водки французской, всю вотчину было продали, – барин-то неизвестен про то! А что теперешнее дело мое, коли на то пошло, оно паче касается меня, чем самого господина, и я завсегда вам рот зажму.
Бурмистр. К какому слову ты тут межевку-то приплел? Что ты мне тем тычешь в глаза? Коли ты знал, дляче же ты в те поры барину не докладывал? Только на миру вы, видно, горло-то переедать люты, а тут, как самому пришло… узлом, так и на других давай сворачивать… Что я в твоем деле причинен?
Ананий Яковлев. Знаю я.
Бурмистр. Знаешь?.. Да!
Чеглов (перебивая его). Молчи, Калистрат! Дело в том теперь, Ананий, я человек прямой и решился с тобой действовать совершенно откровенно; ты, говорят, хочешь взять с собой в Петербург жену и ребенка?
Ананий Яковлев (побледнев еще более). Ежели, судырь, вам уж, значит, доложено и про то, так тем паче я имею на то мое беспременное намеренье.
Чеглов. А ежели это именно одно, чего я не могу позволить тебе сделать!
Ананий Яковлев. Никак нет-с. Когда я, значит, за себя и за жену оброк, хоша бы двойной, предоставлю, кто ж мне может препятствовать в том?..
Чеглов (ударив себя в грудь). Я! Слышишь ли, Ананий, я! И тем больше считаю себя вправе это сделать потому что жена твоя не любит тебя.
Ананий Яковлев. Это уж, судырь, мое дело заставить там ее али нет полюбить себя.
Чеглов. А мое дело не допустить тебя ни до чего… ни до иоты… Скрываться теперь нечего, и она, бедная, даже не желает того. Тут, видит бог, не только что тени какого-нибудь насилья, за которое я убил бы себя, но даже простой хитрости не было употреблено, а было делом одной только любви: будь твоя жена барыня, крестьянка, купчиха, герцогиня, все равно… И если в тебе оскорблено чувство любви, чувство ревности, вытянем тогда друг друга на барьер и станем стреляться: другого выхода я не вижу из нашего положения.
