Золотилов (пожимая плечами). Ей-богу не знаю… Конечно, уж если так, так лучше с ним прямо говорить… Как только это для нее будет?
Лизавета. А что мне, судырь, таиться перед ним?.. Не желаю я того; а что тоже, может, что не молвит Калистрат Григорьич, коли барин сами ему поговорят, так он и поиспужается маненько.
Чеглов. Извольте, я готов… Я переговорю с ним совершенно откровенно. Сейчас же позовите его. Позови его, Калистрат.
Бурмистр. Слушаюсь; ее-то, по первоначалу, надо убрать. Подите к старухе моей, скажите, чтоб она сбегала и послала его сюда, а сами хошь у нас там, что ли, поспрятайтесь.
Лизавета (вставая). Пробегу задами-то, не увидит. Прощайте, голубчик барин!.. (Целует Чеглова и идет, но у дверей приостанавливается.) Я, может, ужотатка, как за коровами пойду, так зайду сюда; а то не утерпит без того сердце мое.
Чеглов. Ну да, хорошо.
Лизавета (Золотилову). Прощайте и вы, судырь.
Золотилов. Прощай, прощай, моя милая.
Лизавета уходит.
Золотилов (Чеглову). Elle est tres jolie, vraiment[2]… Что же, однако, вы с этим господином говорить будете?
Бурмистр. Говорить с ним то, что, во-первых, он на деньгу человек жадный: стоит теперь ему сказать, что барин отпускает его без оброка и там, ежели милость еще господская будет… так как они насчет покосу у нас все оченно маются, – покосу ему в Филинской нашей даче отвести, значит, и ступай с богом в Питер, – распоряжайся собой как знаешь! А что насчет теперь хозяйки… Так как у ней ребенок есть… барин не желает, чтобы он куда отлучен был от него… и кто теперь, выходит, окромя матери, может быть приставлен к своему дитю, и каким же манером ему брать ее с собой, – невозможно-с!
Чеглов (с досадою перебивая его). Знаю я, любезный, без твоих советов, как говорить.
Бурмистр (в свою очередь перебивая его). Мало, судырь, знаете, извините меня на том; оченно мало знаете все эти порядки!.. (Обращаясь к Золотилову.) Вот вы, Сергей Васильич, братец теперь ихней, может, не поговорите ли им, да не посоветуете ли: теперь, через эту ихнюю самую доброту, так у нас вотчина распущена, что хошь махни рукой: баба какая придет, притворится хилой да хворой: «Ай, батюшко, родиминькой, уволь от заделья!..» – «Ступай, матушка, будь слободна на всю жизнь…», – того не знаючи, что вон и медведи представляют в шутку, как оне на заделье идут, а с заделья бегут. Мужик какой-нибудь, шельма, пьяница, без креста из Питера сойдет: вместо того, чтобы с него втрое спросить за провинность… «Дать, говорит, ему льготу на два года: пускай поправляется».
