– А дружка что тут делает? – спросил я.
– Дружка промеж тем свое справляет, – отвечал Сергеич. – Тоже, грешным делом, бывало, попересохнет в горле-то, так нарочно и закашляешься: и кашляешь и кашляешь, а тут такой приговор и ведешь: «Сватьюшки любезные, что-то в горле попершило, позакашлялось: нет ли у вас водицы испить, а коли воды нет, мы пьем и пивцо, а пивца нет, выпьем и винца!» Ну, и на другой хорошей свадьбе, где вином-то просто, тут же стакана три в тебя вольют; так и считай теперь: сколько в целый день-то попадет. С другой, бывало, богатенькой свадебки, после друженья, приедешь домой, так целую неделю в баню ходишь – свадебную дурь паром выгонять. Хорошо дружке бывает, нечего сказать, больно хорошо.
– Хорошо-то, хорошо, да ведь и это дело не всякий справит: надобно тоже разум иметь, – заметил я.
– Еще какой разум-то, друг сердечный! Разум большой надо иметь, – отвечал Сергеич. – Вот тоже нынешние дружки, посмотришь, званье только носят… Хоть бы теперь приговор вести надо так, чтоб кажинное слово всяк в толк взял, а не то что на ветер языком проболтать. За пояс бы, кажись, в экие годы свои всех их заткнул, – заключил он и начал тесать.
– А уж нынче разве ты не дружничаешь? – спросил я.
– Нет, государь мой милостивый, давно уж отстал; что-что с рожи-то цветен да румян, а глаза больно плохи. Вот и рубишь теперь все больше по памяти; кажинный год раза три сослепа-то обрубишься, а уж где дружничать: тут надо глаза быстрые, ноги прыткие!
– Ты семейный али одинокий?
– Какое, друг сердечный, одинокий! – возразил Сергеич: – Родом-то, видно, из кустовой ржи. Было в избе всякого колосья – и мужиков и девья: пятерых дочек одних возвел, да чужой человек пенья копать увел, в замужества, значит, роздал – да! Двух было сыновьев возрастил, да и тем что-то мало себе угодил. За грехи наши, видно, бог нас наказывает. Иов праведный был, да и на того бог посылал испытанье; а нам, окаянным, еще мало, что по ребрам попало – да!
– А сыновья где ж у тебя?
– Сыновья, друг сердечный, старший, волей божьею на Низу холеркой помер, а другого больно уж любил да ласкал, в чужи люди не пускал, думал, в старые наши годы будут от него подмоги, а выходит, видно, так, что человек на батькиных с маткой пирогах хуже растет, чем на чужих кулаках – да!
– Где ж он? Спился, что ли?
– Я уж и сказать тебе не знаю как, в кою сторону он дурак; недолго бы, кажись, пил, да много в кабак отвалил. Добросовестным он, государь мой милостивый, при конторе нашей был, и послали его, где греху-то быть, с мирскими деньгами в город; уехать-то уехал в поддевке, а оттель привели на веревке – да! Все денежки, двести с хвостиком, и ухнул там; добрые люди, спасибо, подсобили – да! Он-то благовал, а батька в ответ попал: мирские рублики, батюшка, не простят. На сходке такое положенье сделали, что али бы я деньги за него клал, али бы его, разбойника, на поселенье сдал – да! Не стерпел я этого: детки-то к нам сердцами не падки, а они нам – худы ли, добры – все сладки. Делать неча, пошел к Пузичу, стал ему в ноги кланяться…
