Он ломает хлебным мякишем один из желтых куполов. В конце концов надо соблюдать правила игры. Поступать так, как Ом. Прежде всего — поесть. Он отвечает:
— Немного. Честно говоря, я даже не знаю. Разве знают, когда убивают, мадам?
— Называйте меня Мария-Тереза. А вас зовут Эме, это я знаю.
— Верно, позапрошлой ночью было много шуму.
— О, я говорю не о том, что было там! Это меня не касается. А в доме вы ничего не слышали?
— Честное слово, нет!
— Вот оно что! Сюда приходил, по служебному делу разумеется, начальник канцелярии префектуры, так вот, похоже было, что эти господа нервничают.
Сдерживать свои эмоции. Быть флегматичным, как Англичанин. Она продолжает:
— Эти господа получили «весьма тревожные» известия. Так выразился начальник канцелярии. Они слушали швейцарское и английское радио. Им-то это можно.
Эме наслаждается легким завтраком. «Она что, малость свихнулась, малютка с Гаронны?» — говорит Бандит. — «Да нет, Бандит, тут есть кое-что, чего ты не понимаешь». Мария-Тереза включает радио. Пиаф поет:
Жизнь в объятиях твоих
Мне кажется такой прекрасной…
Мария-Тереза садится напротив него; отставив мизинчик, она держит чашечку, расписанную в стиле Буше. Грызет сухарик.
— Вы едите как птичка, — говорит он.
— Спасибо.
Почему Эме ни капельки не страшно? Потому что этой женщины бояться нечего. Она давно уже донесла бы на него, если бы хотела.
Она кладет на его руку свою — холеную и мягкую.
— А теперь пора ехать. Идите за мной.
Они проходят по всему дому. Сквозь жалюзи пускает свои стрелы солнце. Мария-Тереза надевает широкий капор — такие теперь носят. Она едет в Перпиньян за продуктами. «Трудно прокормить столько народу». Ее ждет машина. Еще одна черная машина с ведущими передними колесами! На бензине! Смуглолицый человек за рулем здоровается и открывает дверцу.
— Ох, я ведь пушку забыл! — говорит он. — Эй, Фриц, Ганс, Шмидт! Как тебя там? Давай ее сюда!
— Ja, ja jа[25], — говорит очень сутулый парень в ободранной куртке защитного цвета, он тащит винтовку. — Фот, фот она!
— Гляди, Фриц, ты же эту удочку не той стороной ставишь!
— So, so[26].
Эме и Мария-Тереза располагаются на заднем сиденье. От нее пахнет духами, нисколько не напоминающими запах цветов.
— Это «Парижский вечер», — говорит она, заметив, что он сморщил нос.
Машина подпрыгивает по мостовым Пор-Вандра, проезжает мимо Южной компании, «Маленького Орана», где не происходит ничего необычного. Из церкви выходят люди: поздняя месса кончилась. Около узкого выезда — пост полевой жандармерии, но закрытый легковой автомобиль часовые не останавливают. За городом виноградари в рубахах голубого цвета всех оттенков перетаскивают землю в корзинах, под тяжестью которых они сгибаются, когда перелезают через невысокие стенки. А вот и снова Коллиур, Замок Тамплиеров и колокольня св. Венсана. Теперь, когда Коллиур освещен с другой стороны, он похож на те утренние порты, которые так любил писать Клод Желле, прозванный Лотарингцем. Лодки не выходили в море ни этой ночью, ни предыдущей. Какой была, такой и осталась лодка, название которой — «Утешение» — ему нравилось. Такой же осталась и ее соседка — «Три брата». Корсиканец объясняет, что рыбаки больше не выходят в море, потому что им выгоднее продавать бензин на черном рынке. Мария-Тереза смеется:
