— Да… то есть нет…
— Идиот! Это профсоюзный лидер, поддерживающий режим.
— Да, — глухо проговорил Лонги.
Это опять была его юность, получившая еще одну пощечину.
— О да! Здесь бывает самое лучшее общество! Цвет нашей западной мысли! А политических деятелей узнаешь по озабоченному виду.
После кофе и коньяка они распрощались со своими гостями. Те шли на концерт и увели с собой орлеанку, Меломаны. Альбер подозвал Альбера и вручил ему чек. Они с Эме уже хотели было встать, но тут снова, будто черный факел, появилась певица. Она тотчас затянула «Лили Марлен». Лонги слушал ее бархатистый, хрипловатый голос. Его осунувшееся лицо обретало безмятежность. Он испытывал какое-то странное волнение. За надоевшим припевом здесь, где собрались победители, снова вставало что-то принадлежавшее былой Германии, Германии, ныне оказавшейся под запретом, Германии, пережившей разгром и инфляцию, Германии художника Георга Гросса и Бертольта Брехта. Один куплет певичка спела по-французски, и эта тоска проступила еще более явственно.
Мерцает у входа
В казарму фонарь.
Как сквозь непогоду
Мерцал нам и встарь.
В словах, в голосе, в музыке звучала тоска солдата, жизнь которого загублена — пусть он и оккупант, — солдата, который сейчас далеко от своей Лили Марлен — пусть она всего-навсего шлюха, — солдата, который — с железным крестом или без него — обречен на деревянный крест. Но эта песнь смерти внезапно превратилась для Лонги в песнь надежды.
Все с прошлым несхоже
Тут стало. Я — тоже.
Скорбь, поражение, какие-то тайные силы, вместе со словами народной песни бродившие среди взбудораженных людских масс, обострили его чувства, и он понял: усталый немецкий солдат снова становится вечным рядовым, обреченным в жертву демону тоски. Немецкий солдат знал, что живет под занесенной над ним гранатой, что ему грозит бесславная смерть от руки диверсанта, нож в спину, а то и просто предательство женщины и тыла. «Скажи, Лили Марлен, Лили Марлен…»
Два года назад служба Геббельса, конечно, запретила бы эту деморализующую песенку. Но это им уже не удается. Песенка была предохранительным клапаном для выпуска хандры «фрица», которого перебрасывали из Финляндии на Сомму, из Греции на Украиину, из Италии в Эль-Аламейн. В то же время эту самую Песню пела для американцев другая Марлен[21]. Но для них она была неопасна. Им никогда не говорили, что они — сверхчеловеки.
Дальнейшее Эме помнил плохо. Машина отвезла их на площадь Пигаль. Они попали в какой-то ресторанчик, завешанный одеялами. На каждом столике стояли свечи. Вся музыка была в стиле Джанго. Сущее безумие: до чего же немцы любили цыган, которых сами же истребляли! Между танцами какой-то костлявый тип замогильным голосом пел что-то странно-тягучее. Танцевали свинг. Эме тоже танцевал.
