каким-то именам без лиц. Вообще, надо признаться, что все почти лица в новом романе г. Лажечникова как-то бесцветны, так что самые лучшие из них – силуэты, а не портреты. Знаменитый Аристотель Фиоравенте, архитектор, розмысл, литейщик и каменщик Иоанна III, говорит, как художник; но ему как-то не верится, в его словах видишь самого автора, а не лицо романа. Сын его, Андрюша, что-то такое, чего невозможно ни вообразить себе при чтении, ни вспомнить после чтения романа. Коли хотите, каждое из этих лиц не противоречит самому себе, то есть говорит одно и то же, в словах не путается, да только все и ограничивается у них одними словами. Из лиц лучшие – боярин Образец и сын его, Хабар, особенно первый, с его патриархальностию, чистою жизнию и ненавистию к немцам. Очень удачно обрисован еще боярин Русалка.
Самая лучшая сторона в романе – историческая, а самое лучшее лицо – Иоанн III. Душа отдыхает и оживает, когда выходит на сцену этот могучий человек, с его генияльною мыслию, его железным характером, непреклонною волею, электрическим взором, от которого слабонервные женщины падали в обморок… В нем мы снова увидели сильный талант г. Лажечникова. Он глубоко верно понял идею Иоанна и верно очертил его характер. Софии, супруге Иоанна, немецкий посол подарил попугая, которого хитрая и честолюбивая царица и научила называть своего мужа царем.
– Видно, вещая птица, господине, – отвечал хитрый царедворец, подставляя к окну скамейку, а потом под ноги великого князя колодку, обитую золотом, и ковер. Все это исполнялось по движению глаз и посоха властителя, столь быстрому, что едва можно было за ними следовать. Но дворецкий и тут не плошал. Откуда взялась прыть у хилова старика, в котором, по-видимому, едва душа держалась.
На полавочнике были вышиты львы, терзающие змея, а на антабасской (парчевой) колодке двуглавый орел. Эта новинка не избегла замечания великого князя: черные очи его зажглись удовольствием. Долго любовался он державными зверями и птицею; и прежде нежели сел на скамейку и с бережью положил ногу на колодку, ласково сказал:
– И ты ныне, старый пес, видно, сговорился с Фоминишной потешить меня.
Дворецкий низко поклонился, охолив кулаком свою ощипанную, остроконечную бородку.
– Ох, ох, – продолжал великий князь, – легко припасти все эти царские снадобья, обкласть себя суконными львами и алтабасными орлами, заставить попугаев величать себя, чем душе угодно; да настоящим-то царем, словом и делом, быть не легко! Сам ведаешь, чего мне стоит возиться с реденькой. Засели за большой стол на больших местах, да и крохоборничают: и лжицы не дают, и ковшами обносят, а всё себе сидят, будто приросли к одним местам.
