— Но, — продолжалъ Даранъ съ той же невозмутимостью, но я не вижу, чтобы было необходимо особенно страстно любить женщину, на которой женишься. Каждый день устраиваются очень разумные браки, гдѣ любовь никого не воспламеняетъ. Это часто самые счастливые…
— Денежные браки!…
— Совсѣмъ нѣтъ. Есть мужчины, женящіеся для того, чтобы имѣть пріятную домашнюю жизнь и детей… Если миссъ Севернъ добрая, умная и къ тому же хорошенькая, а это такъ! и здоровая, я повторяю, я не вижу, почему бы тебѣ на ней не жениться.
Сидя въ креслѣ подлѣ шкафа, переполненнаго фарфоромъ, Мишель отбивалъ маршъ на дубовой стѣнкѣ, не глядя на Дарана и дѣлая видъ, что его не слушаетъ; внезапно онъ повернулся, смѣясь въ свою очередь очень горькимъ смѣхомъ.
— „Мишель“ или „Женатый поневолѣ!“ Плохой водевиль Скриба. Знаешь, что я сдѣлаю? Я уѣду завтра и напишу съ Нордкапа г-жѣ Бетюнъ, пусть объясняется со своимъ сыномъ. Что касается тебя, ты единственный въ своемъ родѣ! Нѣтъ, если есть совѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, котораго я не ждалъ ни отъ тебя, ни отъ кого, сознаюсь, то это именно тотъ, чтобы возложить на себя отвѣтственность за смѣшное письмо, написанное отъ моего имени плохо воспитаннымъ школьникомъ и жениться на какой нибудь молодой дѣвушкѣ вслѣдствіе первоапрѣльской шутки.
— Это вовсе не какая-нибудь дѣвушка, — упрекнулъ Даранъ. — Это твоя кузина и это жена, назначаемая тебѣ твоей сестрой. Что же касается письма этого маленькаго животнаго, Клода, оно, честное слово, должно быть не такъ плохо написано, разъ къ нему отнеслись такъ серьезно.
— Ты кажется начинаешь находить, что я долженъ чувствовать себя обязаннымъ Клоду!
— Не невозможно, мой милый, — заявилъ изобретатель эликсира Мюскогюльжъ.
— Но ты согласенъ, во всякомъ случаѣ, что я единственный судья въ этомъ дѣлѣ?
— О, безусловно, — возразилъ Даранъ. — Имѣешь ты извѣстія о г-не Фовель?
— Да…
— Хорошія?
— Великолѣпныя.
— Его воспаленіе гортани?
— Вполнѣ прекратилось.
— Тѣмъ лучше, тѣмъ лучше, адвокатъ не долженъ терпѣть затрудненій изъ-за гортани, чортъ возьми!
Разговоръ продолжался въ тонѣ банально-шутливомъ, затѣмъ наступило молчаніе, и Мишель началъ снова:
— Ты, значитъ, не понимаешь, что я покажу чудовищный эгоизмъ, женясь на этой молодой дѣвушкѣ? Ахъ! если бы мнѣ было двадцать лѣтъ! Можетъ быть, я тогда убаюкивалъ бы себя прелестными иллюзіями, можетъ быть я говорилъ бы себѣ: „она хорошенькая, прелестная, я ее полюблю“. Но мнѣ тридцать, я знаю жизнь; и въ особенности я знаю самого себя. Ясный цвѣтъ лица и прекрасные глаза недостаточны, чтобы мнѣ вскружить голову. Я не влюбленъ въ это дитя; допуская, что со временемъ появится искренняя привязанность къ ней, я знаю, что она не внушитъ мнѣ никогда глубокой, пылкой любви; я знаю, что она никогда черезъ меня не познаетъ страсть, на которую она надѣется, на которую она имѣетъ право надѣяться, которую она, вѣроятно, ждетъ отъ меня.
