Это безсиліе ума чувствовалось въ колебаніяхъ Мишеля; и къ тому же съ литературнымъ произведеніемъ, которое авторъ задумалъ, бываетъ, какъ съ надеждами, которыми утѣшаешься: все какъ будто боишься за нихъ; если у автора есть литературный опытъ или если онъ уже знаетъ жизнь, то онъ невольно опасается, какъ бы большая законченность и реальность того, что осуществлено, не разсѣяли ту нѣжную прелесть, которая обволакиваетъ его замыселъ, и не задержали бы его свободный полетъ.
Треморъ, однако, чувствовалъ, что спокойная и регулярная жизнь могла побудить его сдѣлать попытку; но, хотя онъ не находилъ болѣе прежняго удовольствія въ дальнихъ странствованіяхъ, онъ все же не умѣлъ отъ нихъ отказаться.
Въ этотъ вечеръ мрачныхъ размышленій слова журившаго его Дарана однако приходили ему на умъ.
Онъ такъ желалъ ее, эту прелестную жизнь съ нѣжно и беззавѣтно любимой женщиной! Но такъ какъ онъ нѣкогда былъ слишкомъ требователенъ и однажды уже обманулся, онъ пересталъ надѣяться еще вновь обрѣсти ее, боясь, создавъ себѣ идеалъ, встрѣтить пародію.
Въ дни пылкой юности онъ мечталъ о страстной и чистой любви, и между тѣмъ изъ всѣхъ его увлеченій его несчастная любовь къ Фаустинѣ была единственной, которая бы соотвѣтствовала этой мечтѣ, подобно тому, какъ Фаустина была единственной женщиной, образъ которой онъ могъ еще призывать, не пробуждая въ себѣ самомъ тоски или отвращенія къ обманчивымъ воспоминаніямъ.
Въ то время, когда онъ не зналъ жизни, лжи и тщеславія, онъ любилъ эту молодую дѣвушку, потому что она была прекрасна и цѣломудренна и потому что онъ считалъ ее доброй и искренней, и однако какой тяжелый урокъ онъ получилъ! Она принесла въ жертву человѣка, страстно ее любившаго, самой ничтожной изъ страстей; она ему открыла жестокую ловкость эгоистическихъ расчетовъ и грубо, не нуждаясь болѣе въ его любви и его легковѣріи, выбросила его въ пучину жизни.
Не въ природѣ Мишеля Тремора было впадать въ преувеличенный пессимизмъ, въ тотъ индивидуальный и антифилософскій пессимизмъ, рождающійся изъ разочарованій и личныхъ слабостей и который часто смѣшивали съ другимъ; къ тому же онъ воздержался отъ слишкомъ поспѣшныхъ обобщенiй и предоставилъ Фаустинѣ всю ответственность ея вѣроломнаго двоедушія; онъ думалъ, что жизнь индивидуума находится въ зависимости отъ случайностей, которыя могутъ спасти или погубить его, и онъ приходилъ въ отчаяніе, что родился подъ несчастливой звѣздой. Можетъ быть, думалъ онъ, постоянно готовый сомнѣваться въ себѣ, въ этой неудачѣ была отчасти его собственная вина, такъ какъ, чтобы быть любимымъ, нужно быть достойнымъ любви, и онъ былъ виноватъ въ томъ, что, любя самъ такъ искренно, въ то же время не сумѣлъ заставить себя полюбить, и онъ чувствовалъ, что въ его сердцѣ умерла всякая страсть. Тотъ человѣкъ, какимъ онъ сталъ, можетъ еще опьяняться чѣмъ-то въ родѣ любви, но высшее существо въ немъ, боготворившее Фаустину, можетъ увлечься лишь прекраснымъ въ искусствѣ и природѣ, только добромъ въ жизни; оно болѣе любить не будетъ.
