Сам того не замечая, Никита все сильнее стискивал ей руку. Она, не замечая, терпела.
— Мне надо было дожить… — заговорила наконец Нина. — …дожить до совершеннолетия. Маму дотянуть, додержать. Она была уже совсем беспомощная, может, даже недееспособная, но по закону… — Нина презрительно дернула ртом, — …она оставалась моим опекуном. Я жила в страхе. Боялась… всего. Что соседи донесут, что из школы придут, что ее лишат материнских прав, а меня отдадут в детский дом. Она сама выросла в детском доме, я же тебе говорила. Она мне рассказывала, что это такое. Страшнее этого ничего на свете нет.
«Рассказывала, а сама продолжала пить», — думал Никита. Он чувствовал, как закипает в душе удушающая, абсолютно иррациональная ненависть к давно умершей женщине, обрекшей свою дочь на полуголодное существование. Вот почему Нина такая худая. Это еще с тех пор. С детства. Ему вспомнился где-то слышанный или читанный рассказ об Одри Хепберн. Своей воздушной фигурой кинозвезда была обязана тому, что во время войны голодала, пряталась в каком-то подвале. Но это же было во время войны, а тут — в мирное время!
А Нина тем временем вспоминала страшную картину, врезавшуюся ей в память навеки. Однажды она вернулась из школы и нашла свою мать мертвой на полу. Она навсегда запомнила изогнутое дугой, да так и застывшее тело в грязной сорочке, закатившиеся глаза, глядящие на нее одними белками, прокушенный в приступе белой горячки язык…
Никита осторожно тронул ее за плечо:
— Эй! Опять ты была где-то далеко.
Он обхватил ее обеими руками и усадил вместе с собачкой к себе на колени, прижался подбородком к ее макушке.
— Только не надо меня жалеть! — вдруг встрепенулась Нина.
Никита удержал ее, не дал вырваться.
— Ты что, Максима Горького начиталась? «Жалость унижает человека»?
Лица он не видел, но кожей почувствовал, как она усмехается.
— Я его всегда терпеть не могла.
— Вот и сиди смирно. Что было дальше? Маклаков вам совсем не помогал?
— Совсем не помогал. Я даже думала: а вдруг он мне не отец? Ну, знаешь, как в мексиканских сериалах. Даже у мамы как-то раз спросила. А она говорит: «Не твоего ума дело». А потом она умерла. Спрашивать стало не у кого.
«Она мертва, а тайны не узнал я», — вспомнилась Никите глупая оперная строчка. Вслух он сказал другое:
— Это бывает не только в мексиканских сериалах. Но ты не попала в детский дом.
— Каким-то чудом. Мне в апреле исполнилось шестнадцать, а мама умерла в сентябре. У меня уже был паспорт, жилплощадь, а главное — работа. Нет, главное, всем было наплевать. Это был девяносто четвертый год.
