было неприятно Ироду, напоминая ему об унижении, какое испытал он, явившись по требованию Гиркана в Иерусалим. Да и тяжбы между представителями подвластных ему народов казались ему до такой степени вздорными, что он не желал вникать в их суть. И тут он скорее интуитивно, чем осознанно, принял единственно верное решение, которое вполне согласовывалось с требованием отца советоваться со знающими людьми и репликой брата о друзьях и врагах: он учредил коллегию судей, в которую включил старейшин от каждой общины. На эти коллегии он возложил обязанность разбираться в возникающих тяжбах, а приговоры, предварительно согласованные с представителями других общин, представлять ему на утверждение. Такие суды, в которые входило не менее семи старейшин, он учредил в каждом подчиненном ему городе, возложив на них ответственность по искоренению зла и наказанию виновных. Нововведение это, не противоречащее основным установлениям закона, принятого у иудеев, положило конец мелочным тяжбам, поскольку старейшины в поисках согласованных решений стали строже относиться к своим соплеменникам. Ирод же, утверждая эти приговоры, снискал себе авторитет как наместник, для которого нет более важной задачи, чем забота о сохранении на подвластных ему территориях мира и справедливости.
Вечера Ирод проводил у колыбели сына, как две капли воды похожего на Дорис – такого же флегматичного и пухлого. Ирода забавляли его складки-браслеты на запястьях и щиколотках, он водил по ним пальцем, малышу это нравилось и он гукал, как голубь по весне. Иногда Ироду хотелось, чтобы сын заревел в полный голос, стал сучить ножками, как это делают другие дети, требующие к себе внимания. Но маленький Антипатр продолжал гукать, улыбался отцу или смотрел на него долгим пристальным взглядом карих глаз, точно бы хотел хорошенько его запомнить. Во время кормления, когда Дорис брала сына на руки и выставляла наружу огромную грудь с набухшим темным соском, Антипатр жадно припадал к этому соску, долго, причмокивая, сосал его и, насытившись, откидывался на спину, срыгивая избытки молока, и безмятежно засыпал.
Энергия продолжала клокотать в Ироде, как вода в котле, забытом на огне нерадивой хозяйкой. Он успевал все, что планировал на день, и при этом у него оставалась масса времени на то, чтобы посещать с Секстом бои гладиаторов и травлю зверей, театр, где давали представления входящие в моду мимы и пантомимы, потешавшие публику фривольными шуточками и непристойными телодвижениями. Впрочем, эти любимые римлянами зрелища, находившие все больше почитателей среди подвластных Ироду племен, довольно быстро наскучили молодому наместнику. Настроение его стало портиться. В добавок ко всему Ирод потерял интерес к Дорис как к женщине; ложась с нею в постель и слыша ее сладострастные стоны в то время, как сама она оставалась неподвижной как кошка, пригревшаяся на солнцепеке, он чувствовал, что у него пропадает желание овладеть этой женщиной. Все чаще и чаще он ловил себя на мысли, что жена его лишь разыгрывает страсть, оставаясь в сущности безразличной ко всему, что делает с ее телом Ирод. Это вызывало в нем раздражение, вылившееся в конце концов в то, что он устроил себе отдельную спальню, куда и перебрался, установив у двери пост ночного караульного, чтобы его не отвлекали по мелочам. Тогда-то Ирод взялся писать дневник
