Мы сидели в тишине, даже полицейские сирены замолчали. Она шмыгнула носом, а потом заговорила:
– Ты. Сейчас. Сделал. Меня. Счастливой. Улав. Этого. Достаточно. Разве. Ты. Этого. Не. Понимаешь.
Я кивнул и сделал глубокий вдох. Я подумал, что сейчас могу умереть, мама. Потому что больше мне не надо сочинять. Лучше этой истории я ничего сочинить не смогу.
Несмотря на трескучий мороз, всю ночь шел снег, и когда первые люди встали в утренней темноте и оглядели Осло, то увидели, что город укрыт мягким белым одеялом. Машины осторожно ехали по колеям, люди с улыбками пробирались по ледяным колдобинам на тротуарах, потому что времени у всех было более чем достаточно, предстоял рождественский вечер, праздник мира и размышлений.
По радио говорили о температурном рекорде и о похолодании, а в рыбном магазине на Юнгсторгет упаковывали последние килограммы трески и пели «счастливого Рождества» на мотив странной норвежской мелодии, которая с любыми словами звучит радостно и весело.
Церковь Рис снаружи все еще опоясывали ленты полицейского ограждения, а священник обсуждал с полицейскими, как провести рождественскую мессу вечером, когда начнут стекаться толпы людей.
В Государственной больнице в центре Осло хирург покинул операционную с лежащей на столе девочкой, вышел в коридор, снял перчатки и подошел к двум сидящим женщинам. Он увидел, что страх и отчаяние не покинули их застывших лиц, и понял, что забыл снять маску, скрывающую его улыбку.
Мария Мюриель поднималась в горку от станции метро к гастроному. Сегодня короткий рабочий день, магазин закроется в два часа. А потом наступит рождественский вечер. Рождество!
Она напевала про себя песенку. Песенку о том, что она увидит его снова. Что она знает, что увидит его снова. Она знала это с того самого дня, когда он пришел и забрал ее из того… из того, о чем она больше не хотела думать. Его добрые голубые глаза и длинные светлые волосы, прямые узкие губы в густой бороде. И его руки. Больше всего она смотрела на них. Смотрела чаще других, но это же вполне естественно: у него были мужественные, но ухоженные руки, немного большие, с почти прямоугольными ладонями. С такими руками скульпторы всегда изображают представителей рабочего класса. Но она хорошо представляла себе, что эти руки могут погладить ее, обнять ее, похлопать ее, утешить ее. Как ее руки – его. Иногда, когда она ощущала силу своей любви, ей могло стать страшно. Ее любовь была похожа на готовую прорваться плотину, и она знала, что искупать кого-то в любви и утопить в ней – это не совсем одно и то же. Но как раз этого она сейчас не боялась, потому что ей казалось, он умеет принимать, а не только отдавать.
