всем возможным оппонентам… Цепочками шли цитаты. Монтескье, Кант, Марк Аврелий. Все вперемежку. Дерзкие звонкие фразы. И вдруг сладостный рывок испуга — рывок воспоминаний — как сладкий укол: господи, там, по ту сторону, — весь мир! Там Китти и мой ребенок… Ему уже два с половиной года! Если все прошло благополучно…
Должно было благополучно пройти, раз со мной произошло такое?! И я даже не знаю, сын у меня или дочь… Потом, когда было уже за полночь — время я научился чувствовать кожей, — рядом в помещении охраны проскрежетал отпираемый замок. Слышно было, как солдаты мгновенно стали в строй. Отперли мою дверь — я заметил, что совсем тихо, — и вошли два офицера со свечами. Они сразу остановились по обе стороны проема и пропустили в каземат кого-то третьего. И уголком глаза я его сразу узнал. То был князь Голицын. Я смотрел сквозь ресницы. Его приземистая фигура. Большая лысая голова, угловатое, как у горбуна, тело и короткие ноги. По его приказанию офицеры поставили свечи на фортепиано в ряд. Он подошел к моей койке и так низко склонился надо мной, что я почувствовал на лице его дыхание и боялся, что он заметит, как дрожат у меня веки… Он вышел из каземата и махнул офицерам следовать за ним. И тут вошел император, один…
Я не смог удержаться от вопроса (и в то же время это было попыткой пробудить у Тимо самоконтроль):
— Тимо, ты уверен, что это был он?
Тимо сказал:
— В первое мгновение — нет. На нем была короткая черная пелерина с капюшоном, надетым на голову. И я не решался открыто на него смотреть. Я хотел знать, что будет дальше. Но все же при свете четырех свечей я узнал его. Хотя бы уже по тому, как он себя вел. Некоторое время он стоял перед моей койкой, и я должен был изо всех сил заставить себя ровно дышать. Разрываемый двояким чувством. Чувством триумфа — что он все-таки пришел! И ужасного разочарования, что пришел он не установить со мной человеческую духовную связь, а явился тайно посмотреть на меня. Как на Бог знает от какого зелья ослепшее и онемевшее нечто. Наконец он отступил на шаг… и представляешь себе, что он сделал… сквозь ресницы я видел, как он преклонил колени на загаженном крысами полу и стал молиться… в двух футах от моего лица. И я ясно слышал, как он шептал:
«Господи, молю тебя за этого слепого ближнего моего… и за самого себя. Господи, за этого строптивого брата… который идет против Тебя, господи, когда говорит о своем помазанном правителе неслыханные доселе дерзости…» (Он умолк на мгновение,
