Когда Фуад поздоровался и сел, Бильгейс-ханум поднялась, прошла на кухню и вскоре вернулась, поставила на стол еще одну хрустальную вазочку — с кизиловым вареньем. Фуад больше всего любил кизиловое, Бильгейс-ханум знала это.
Говорили о том о сем, в том числе и о свадьбе.
Около одиннадцати Бильгейс-ханум, пожелав всем «спокойной ночи», удалилась в свою комнату. Шовкю остался.
В половике двенадцатого Фуад собрался уходить, но Румийя нарочно завела разговор на какую-то новую тему, и он снова опустился в мягкое кресло, достал сигареты, закурил, не предложив Шовкю. Его будущий тесть был некурящий. Разговор опять коснулся их сентябрьских планов. В сентябре Фуад должен перейти на новую работу — в систему Баксовета. Шовкю говорил о преимуществах, перспективах предстоящей работы. В сущности, это была его инициатива, его план, который и осуществлялся с его помощью.
В начале первого Шовкю тоже поднялся, ушел к себе. Не попрощался, но было ясно, что он идет спать. В том, что он не попрощался, не было «неучтивости», напротив — определенный такт: если бы он попрощался, Фуад мог бы понять это как намек: мол, поздний час, пора и тебе домой.
Их, его и Румийю, можно сказать, никогда не оставляли наедине. Если даже родители были где-нибудь на своей половине или в кухне, они время от времени заглядывали под тем или иным предлогом сюда, в комнату с телевизором, где проходили встречи Фуада и Румийи.
В половине первого Фуад встал:
— Поздно уже.
Румийя сказала вроде бы немного обиженно, мешая русские и азербайджанские слова:
— Ну, раз кечдир, кет.[1]
Он опять сел.
Когда в соседней комнате часы пробили час, снова поднялся — быстро и решительно. В дверях обернулся:
— Думаешь, я забыл? Ты не показала мне свадебное платье, Рима.
— Завтра увидишь.
— Завтра увидят все. Я хочу быть первым. Как-никак…
— Мое платье ты увидишь только завтра, — твердо повторила Румийя. — Только! В первый и последний раз.
— Почему же в последний?
— У наших соседей дочь — Лалэ. Через неделю у нее тоже свадьба. Я продам ей платье.
— Да ты что?! — Он изумился. — В чем дело? Почему продаешь? Деньги нужны?
Румийя презрительно фыркнула:
— На днях примеряла при ней, Лалэ очень понравилось. И я подумала: зачем оно мне после свадьбы? Длинное, белое, путается в ногах. Вот мы и договорились.
— Ого! Практичная девушка!
— А что? — Она улыбнулась, видя его удивление. — Или думаешь, это платье понадобится мне еще раз?
Долгое время Фуад не мог привыкнуть к шуткам Румийи. Точнее, не понимал, когда она говорит всерьез, а когда просто так — болтает. Даже когда она бессовестным образом хохмила, лицо ее оставалось совершенно серьезным. Лишь на дне зрачков мерцали бесовские искорки. Постепенно Фуад научился их видеть, понимать. Научился, увидел и полюбил. Они стали ему столь же дороги, как и глаза Румийи, ее взгляд, ее голос. Как она вся! Как все, что имело к ней отношение.
