«В простеньком ли? Таких ли уж сложных?»
Его родители Курбан-киши и Черкез-арвад жили в старом, обшарпанном коммунальном доме, в котором двадцать пять лет, до женитьбы, прожил и он, Фуад. Небольшой дворик. Общая уборная. Сырая комната на втором этаже, как раз над уборной, — оттого-то там стоял вечно дурной запах. Тоже факт, от которого никуда не денешься.
Румийя и дети вышли в коридор. Так Фуад и не узнал, чем закончился их спор. Поедут ли Первиз и Джейхун к дедушке? Наверное, поедут. Обычно Румийя умеет заставить сделать так, как она хочет, ребята слушаются мать. Разумеется, если она действительно этого хочет, а не для виду.
Хлопнула входная дверь. Фуад сел на кровати. Что ему снилось этой ночью? Снилось ли? Спал он хорошо, спокойно, но отчего эта смутная тревога на сердце? В чем дело? Словно предчувствие чего-то дурного. Может, связано с болезнью отца? У старика поднялось давление, Фуад, естественно, обеспокоен. Или здесь что-то другое? Что? Одно Фуад мог сказать точно: через час от всех этих неопределенных тревожных ощущений не останется и следа. Как только он приедет к себе в управление. Едва войдет в свой кабинет, сядет за свой стол, он станет совершенно другим человеком. Подобные приступы безотчетной тревоги иногда посещали его. Это случалось или утром, когда он просыпался раньше обычного и минут десять — пятнадцать праздно лежал в постели, или в тех редких случаях по ночам, когда на него вдруг нападала бессонница. Обычно он не жаловался на сон. Ложился, как правило, в час — половине второго, листал с пятое на десятое какой-нибудь журнал, затем откладывал его и выключал торшер. И тотчас погружался в сон. Случалось, крайне редко, раз или два в год, он не мог сразу уснуть, полчаса — час лежал без сна, и тогда в голову лезла всякая навязчивая чепуха. Мозг его, по выражению Шовкю, «размагничивался, терял контроль над собой». К счастью, Фуад был лишен способности к четкому психологическому самоанализу, не мог распутывать клубок смутных, хаотических мыслей и ощущений, докапываться до сути, первопричины своего тревожного состояния. На помощь неизменно приходил сон — бдительный страж, защитник его покоя. А проснувшись утром, он уже не помнил, о чем были мысли ночью. Вернее, не испытывал желания вспоминать. Не чувствовал, как говорится, в этом крайней необходимости.
…Фуад встал, оделся, прошел в ванную комнату, отделанную чешским кафелем — белое с голубым, где царили блеск, чистота, идеальный порядок. Ослепительной белизны ванна могла бы посоперничать в стерильности с сосудами и инструментарием первоклассной операционной (разумеется, до начала «работы» в ней «хирурга»). На широкой стеклянной полочке под большим овальным, начищенным до блеска зеркалом лежали, стояли, находились — сами по себе, а также в коробочках, футлярчиках, баночках, мыльницах, специальных стаканчиках — различные туалетные принадлежности: несколько сортов мыла элегантной формы, разного цвета; шампуни, зубные щетки, пасты, кремы, лосьоны, в том числе мужские (до бритья и после бритья), одеколоны (мужской также), ножнички, пилочки для ногтей, несколько аэрозолей (на одном было написано по-русски, но с иностранным «акцентом»: «Идеальный дезодоратор для всей семьи. Устраняет запах пота в течение 24 часов. Сохраняет вам свежесть и уверенность в себе»; а внизу латинскими буквами: «New York — London — Paris»); неизменный «бадузан» и прочее и прочее. Каждая вещь здесь имела строго свое место, нельзя было ничего переставлять. Бывали моменты, когда этот «музейный» порядок, неукоснительно поддерживаемый не только Румийей, но и им, Фуадом, а также детьми, вышколенными матерью, начинал вдруг раздражать его своей, как ему казалось, бессмысленной, бездушной статической красивостью. Но в общем-то он, этот порядок, ему нравился, радовал глаз. Над каждой из четырех пластмассовых вешалок Румийя приклеила полоски бумаги с их именами: «Фуад», «Румийя», «Первиз», «Джейхун». У каждого — свое полотенце (определенного цвета), своя банная простыня. Никто не должен брать чужое! Никакой путаницы!
